Стихотворения. Четыре десятилетия - Александр Кушнер

Велений рассудка.

Я жизнь разлюбил бы, я тоже о ней

Не слишком высокого мнения. Будка,

Причал, и в коробках – шнурочки червей.

Я б жизнь разлюбил, да мешает канат

И запах мазута, весёлый и жгучий.

Я жизнь разлюбил бы – мазут виноват

Горячий. Кто мне объяснит этот случай?

И липы горчат.

Не надо, оставьте её на меня,

Меня на неё, отступитесь, махните

Рукой, мы поладим: реки простыня,

И сладки на ней, и слепящие нити

Дождливого дня.

Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполне

Согласен, но, едкая, вот она рядом

Свернулась, и сохнет, и снова в цене.

Не вырваться мне.

Как будто прикручен к ней этим канатом.

* * *

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; я в пять лет

Должен был от скарлатины

Умереть, живи в невинный

Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,

А при Грозном жить не хочешь?

Не мечтаешь о чуме

Флорентийской и проказе?

Хочешь ехать в первом классе,

А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; обниму

Век мой, рок мой на прощанье.

Время – это испытанье.

Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.

Время – кожа, а не платье.

Глубока его печать.

Словно с пальцев отпечатки,

С нас – его черты и складки,

Приглядевшись, можно взять.

РАЗГОВОР В ПРИХОЖЕЙ

Не наговорились. В прихожей, рукой

с четвёртой попытки в рукав попадая,

о Данте, ни больше ни меньше, с такой

надсадой и страстью заспорить:

– Ни рая,

ни ада его не люблю.

– Подожди,

как можно… –

(И столько же тщетных попыток

открыть без хозяина дверь, позади

торчащего.)

– Вся эта камера пыток

не может нам искренне нравиться.

– Он

подобен всевышнему.

– Что так же скучен?

– Ну, знаешь… –

И с новым запалом вдогон

трясущему дверь:

– Если ты равнодушен,

то это не значит ещё… И потом,

он гений и мученик.

– В чьём переводе

читал ты его? Где мой зонт?

– Не о том

речь, в чьём переводе. Подобен породе

гранитной, с вкрапленьями кварца, слюды.

И магма метафор, и шахта сюжета.

Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты.

– Твой мрамор и шпат – из другого поэта,

не Данте нашедшего в них, а себя,

черты своего становленья и склада.

По-моему, век наш, направо губя

людей и налево, от Дантова ада

наш взор отвратил: зарывали и жгли

и мыслимых мук превзошли варианты… –

Опомнюсь. Мы что, подобрать не могли

просторнее места для спора о Данте?

* * *

Заснёшь и проснёшься в слезах от печального сна.

Что ночью открылось, то днём ещё не было ясно.

А формула жизни добыта во сне, и она

Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.

Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,

Лежит человек и тоску со слезами глотает,

Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть –

Темно одинаково; ветер в окно залетает.

Какая-то тень эту темень проходит насквозь,

Не видя его, и в ладонях лицо своё прячет.

Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?

Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет.

Под шорох машин, под шумок торопливых дождей

Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно,

Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,

Когда тот пошёл, каменея, к Харону вторично.

Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть.

А ветер за шторами горькую пену взбивает

И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,

Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

* * *

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах

Занимаются лепкою бюстов и торсов.

Как мне нравится хлопанье это и шорох,

Громоздящийся мир уранид и колоссов.

В полотняном плену то плечо, то колено

Проступают, и кажется: дыбятся в схватке,

И пытаются в комнату выйти из плена,

И не в силах прорвать эти плёнки и складки.

Мир гигантов, несчастных в своём ослепленье,

Обречённых всё утро вспухать пузырями,

Опадать и опять, становясь на колени,

Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.

О, пергамский алтарь на воздушной подкладке!

И не надо за мрамором в каменоломни

Лезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,

Подминают, и мнут, и внушают: запомни.

И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,

В милосердной ночи залечив свои раны,

Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,

Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

* * *

Придёшь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щёк:

Таинственна ли жизнь ещё?

Таинственна ещё.

Не надо призраков, теней:

Темна и без того.

Ах, проза в ней ещё странней,

Таинственней всего.

Мне дорог жизни крупный план,

Неровности, озноб

И в ней увиденный изъян,

Как в сильный микроскоп.

Биолог скажет, винт кружа,

Что взгляда не отвесть:

– Не знаю, есть ли в нас душа,

Но в клетке, – скажет, – есть.

И он тем более смущён,

Что в тайну посвящён.

Ну, значит, можно жить ещё.

Таинственна ещё.

Придёшь домой, рука в мелу,

Как будто подпирал

И эту ночь, и эту мглу,

И каменный портал.

Нас учат мрамор и гранит

Не поминать обид,

Но помнить, как листва летит

К ногам кариатид.

Как мир качается – держись!

Уж не листву ль со щёк

Смахнуть решили, сделав жизнь

Таинственней ещё?

МУЖЧИНА С РОЗОЙ

Мужчина с розой на портрете,

Её он держит меж двух пальцев

За стебель гибкий и точёный,

Перевернув к себе затылком,

Молодцевато и брезгливо,

Как все мужчины.

Что он мужчина, нет сомнений.

Напрасно б венский аналитик

Старался розу допросить

С пристрастьем: нет ли фетишизма,

Инверсионных отклонений, –

Их нет, им неоткуда быть.

К тому же, роза бессловесна,

Полузамучена верченьем

В руке, не помнит, где мучитель,

Где стол, где кресло, где букет.

В кафтане, с пышными усами,

Мужчина с розой полумёртвой

Глядит, не зная, что с ней делать.

Вдохнуть тончайший аромат

Ему и в голову, конечно,

Прийти не может (то ли дело –

Сорвать и даме поднести!).

Так и должны себя вести,

Так и должны чуть-чуть небрежно

Мужчины к жизни относиться,

К её придушенной красе,

Как этот славный офицер

(Тут нету места укоризне), –

Чуть-чуть неловко, неумело,

Затем что нечто, кроме жизни,

Есть: долг и доблесть, например.

КУСТ

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождём и в сумраке белея,

Среди аллей и звона комариного

Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти гроздья светятся,

Так лепестки летят с дичка задетого.

Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства

Чудес нужны ещё помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищёшь виноватого,

И сам готов кого-нибудь обидеть.

Но куст тебя заденет, бесноватого,

И ты начнёшь и говорить, и видеть.

* * *

Какое чудо, если есть

Тот, кто затеплил в нашу честь

Ночное множество созвездий!

А если всё само собой

Устроилось, тогда, друг мой,

 Еще чудесней!

Мы разве в проигрыше? Нет.

Тогда всё тайна, всё секрет.

А жизнь совсем невероятна!

Огонь, несущийся во тьму!

Ещё прекрасней потому,

 Что невозвратно.

ПИРЫ

 Андрею Смирнову

Шампанское – двести бутылок,

Оркестр – восемнадцать рублей,

Пять сотен серебряных вилок,

Бокалов, тарелок, ножей,

Закуски, фазаны, индейки,

Фиалки из оранжерей, –

Подсчитано всё до копейки,

Оплачен последний лакей.

И давнего мира изнанка

На глянцевом жёлтом листе

Слепит, как ночная Фонтанка

С огнями в зеркальной воде.

Казалось забытым, но всплыло,

Явилось, пошло по рукам.

Но кто нам расскажет, как было

Беспечно и весело там!

Тоскливо и скучно!

 Сатира

На лестнице мраморный торс.

Мне жалко не этого пира

И пара, а жизни – до слёз.

Я знаю, зачем суетливо,

Иные оставив миры,

Во фраке, застёгнутом криво,

Брёл Тютчев на эти пиры.

О, лишь бы томило. Мерцало,

Манило до белых волос…

Мне жалко не этого бала

И пыла, а жизни – до слёз,

Её толчеи, и кадушки