Сын - Филипп Майер

Старики присели рядом с чьим-то типи. Солнце поднялось высоко, перед нами расстилались холмы, позади виднелся лес, вдалеке паслись лошади, несколько тысяч, наверное. Я, должно быть, задремал и очнулся, когда мне связали руки и перекатили на спину. Самый старый присел на корточки прямо над моей головой, от его штанов жутко воняло. Я был уверен, что меня сейчас вывернет наизнанку, и это тревожило куда больше, чем мысль о смерти, но тут появился Неекару, и я немного успокоился.

Старик отошел, что-то поворошил в костре, вернулся, опустился на колени и несколько раз проткнул мне мочки ушей раскаленным шилом. Неекару сидел на мне сверху, так что я не мог даже дернуться. В дырки продели промасленные кожаные шнурки и отпустили меня.

Потом мне сунули кусок мяса из тех, что жарились на палочках вокруг костра, и лимонад из сумаха. Пока мы там сидели, подошла какая-то юная скво, обхватила меня, повалила на траву и принялась возиться со мной, как со щенком. Я не сопротивлялся, пока она таскала меня по земле, присаживалась сверху и тыкала лицом в грязную вонючую лужу. При этом она зажимала мне нос, так что я вынужден был открывать рот и плеваться мутной жижей. Когда ей надоело, я вернулся к костру. Кто-то протянул мне тыкву с водой, умыться. Один из индейцев тем временем разогревал на маленькой металлической сковороде что-то вроде соуса — мед и жир, — помешивая его оленьей костью. Пахло даже вкуснее, чем сливочная подливка, но только мы начали есть, как появился Тошавей и что-то громко объявил.

Старики залопотали и затрясли головами. Я заметил, как к нам пробирается семья убитого мною воина, и понял, что они намерены вырыть топор войны.

Неекару ободряюще похлопал меня по спине, а потом меня поволокли к центру деревни. В землю был врыт здоровенный столб, к нему меня и привязали. Похоже, именно здесь творил свой суд местный Судья Линч. Трое подростков ходили кругами, помахивая пистолетами и время от времени прицеливаясь мне в голову.

Я думал, они вот-вот выстрелят, но, оказывается, ждали, пока соберется побольше народу. В скором времени почти все жители собрались у позорного столба; ребятишки сновали вокруг, подбрасывая к моим ногам ветки и куски дерева, пока куча не выросла мне до пояса.

Взведя курки, подростки приставляли пистолеты к моим вискам, совали в рот. Я почувствовал, что живот сводит от ужаса. Какая-то старуха подскочила с огромным ножом, и я едва не обгадился, подумав, что сейчас с меня живьем снимут кожу, но обошлось несколькими царапинами. Все-таки я не смог сдержаться и громко пукнул, что всех страшно развеселило: теперь они точно знали, что я напуган.

Неекару стоял в первых рядах, молча наблюдая за происходящим. Он был ровесником моему брату, высокий и неуклюжий, помощи от него не дождешься. Старуха отошла в сторону, а один из подростков, тщательно прицелившись, спустил курок. Раздался выстрел, струя воздуха ударила мне в лицо, но пули в стволе не было. Двое других тоже выстрелили вхолостую. Подскочил мальчишка с факелом в руках, делая вид, что собирается запалить костер. Я поощрительно кивнул ему, и парнишка все же поджег дрова. Волосы у меня между ног начали потрескивать, и я уже готов был просить пощады, но тут подошел Тошавей и расшвырял занявшиеся ветки.

Тошавей произнес целую речь перед соплеменниками, смысл которой сводился к тому, что я не испугался ни костра, ни пули. Индейцы ценили такое отношение к жизни, и некоторые из них даже одобрительно похлопывали меня по спине, когда я возвращался в типи Тошавея. Его жены промыли мои царапины и ожоги, умыли лицо и переодели в чистое. Но прежде я все-таки сбегал в кусты, избавиться от злого духа.

Вечером начался праздник. Неекару потом рассказывал, что обычно так не делается, если во время набега погиб воин, но сейчас так вышло, что никто не любил эту семью, и люди надеялись, что они уберутся куда-нибудь подальше.

Жарили оленину, лосятину, мясо бизона, куропаток и сурков, крупные кости бросали в огонь и горячим костным мозгом поливали мясо или смешивали его с медом и мескитовыми стручками. А еще были картофель и лук, кукурузные лепешки и тыквы, выменянные в Нью-Мексико. Команчи торговали с Нью-Мексико и с людьми из Форт Бент на реке Арканзас, покупали почти все: кукурузу, тыквы, белый и коричневый сахар, тортильи и сухари, оружие, порох, свинец, формы для отливки пуль. Узду для лошадей, капсюли, стальные ножи, топоры, одеяла, ленты, льняные ткани, цепи и ружейные винты, наконечники для стрел и копий, обручи для бочек, уздечки, стальную и медную проволоку, золотую нить, колокольчики разных размеров, переметные сумы, железные стремена, медные горшки, зеркала и ножницы, индиго и киноварь, стеклянные бусы и вампумы, табак и кресало, щипчики, гребни и сушеные фрукты. Команчи были самым богатым индейским племенем, половину своей добычи они тратили на дешевые побрякушки, но вовсе не гонялись, как теперь пишут некоторые, за тряпками белых вроде цилиндров, чулок или свадебной фаты.

Когда все наелись до отвала, старейшины начали танец. Они вызвали из толпы воина и вручили ему шест с привязанными скальпами. Воин поведал историю своих подвигов и вызвал следующего. Тот, подхватив шест, рассказал о своем геройстве и передал шест другому. Солгать здесь нельзя, иначе будет проклято все племя; но вот настал момент, когда очередной воин не мог рассказать истории лучшей, чем его предшественники, и тогда он начал танцевать. Воины присоединялись один за другим, образуя огромный движущийся круг. Я молча наблюдал. Меня отмыли дочиста, раскрасили как индейца, одели. Три старика выщипали мне брови и несколько волосков на подбородке и над верхней губой. Грохотали барабаны, индейцы в ритм стучали ногами; меня вытащили в круг, вручили шест со скальпами и поставили впереди всей цепочки воинов. Спустя несколько минут я попытался передать шест воину, стоявшему сразу за мной, но он сунул его мне обратно. Барабаны стучали все быстрее, закатное небо полыхало красным, я видел жен убитого мною воина, видел, что они не двигаются с места, и понял, что ритуальный шест служит мне защитой. Пока он у меня в руках, меня никто не тронет. Прошло несколько часов, взошла луна, я едва держался на ногах, ступни горели от непрерывного притоптывания, плечи ныли, но индейцы не выпускали меня из круга; они ухали, хрипели, рычали, подражая реву бизонов и медведей, пантер, оленей и лосей.

Проснулся я в темноте. Под одеялом. Над головой маленький кружок темного неба, под боком мерцают угли остывающего костра, кто-то тихо посапывает. Мир и покой. Я лежал в типи на мягкой подстилке из шкур; меня снова вымыли, смазали маслом и перевязали раны, согрели и укутали в мягкое одеяло. Рядом со мной спокойно спал какой-то человек, а мне стало как-то не по себе. Истово верующие говорят, так бывает в момент обращения: ты думаешь, что мир устроен эдак, а потом поднимаешь голову — и оказывается, что ты во всем ошибался.

Я поднялся и вышел на воздух. Звездное небо, а вокруг, сколько хватает глаз, типи, гаснущие костры, вокруг них еще сидят люди, о чем-то тихо переговариваются. Женщины льнут к своим мужчинам, дети спят рядом с родителями. Из одних типи доносится храп, из других — хихиканье, а в некоторых слышен томный женский стон; где-то стонали так долго, что я разволновался, а потом вспомнил, как слышал такие же звуки, доносившиеся с родительской кровати, и как даже несколько раз представлял, что занимаюсь этим со своей сестрой, и сейчас мне было ужасно стыдно за это, гораздо больше, чем в прежние времена.

Кто-то из мужчин пошевелился во сне — или Неекару, или Эскуте, сын Тошавея. Я решил, что обязательно отыщу Урвата и остальных Поедателей Собак, сорву с них скальпы, и они будут свисать с седла моей лошади и десятки миль волочиться по земле.

А Тошавей и его семья — он спас меня и пытался спасти моего брата. Может, он спас бы и мою мать, и сестру, если бы знал их чуть лучше. Но у индейцев свои законы, так же как и у нас. Мы с отцом однажды заметили пару беглых рабов, собиравших орехи под нашими деревьями. Мое ружье дало осечку, а отец промахнулся, выстрелил на несколько ярдов выше. Странно, потому что до ниггеров было меньше ста шагов, а отец — лучший стрелок в округе. Они бросились наутек. Я тогда предложил позвать Руфа Перри с его псом, натасканным на черномазых, но отец сказал, что собирается дождь, а нам еще осталось несколько грядок прополоть. Я спросил, куда направились рабы, а он сказал, в Мексику, наверное, или к индейцам, те, мол, принимают всех, согласных жить по их законам. Я удивился, как они могут терпеть рядом с собой ниггеров? А он сказал, что многие люди на такое соглашаются. Я очень жалел, что ружье дало осечку, а отец сказал, что когда-нибудь я буду благодарен даже за небольшое сострадание.

Я долго еще слушал мирное дыхание Неекару и Эскуте, пока наконец не заснул сам.