Сын - Филипп Майер

Взгляд зацепился за светлое пятно под диваном: маленькая девчушка в голубом платьице. Рядом с ней мальчонка лет шести-восьми, тоже мертвый. Но тут между моими глазами и разумом встала стена; я рассматривал окружающее с академическим интересом: вот это кровь, а вот пулевые отверстия. И мелкие детали: застывающие темно-красные лужи, кровавые отпечатки ладоней и следы башмаков, длинные размазанные полосы там, где ползли раненые, красные брызги на стенах, отмечающие чей-то последний миг, финал истории, которая никогда не будет рассказана. Юноша с перебитым позвоночником валяется, как пьяный, мозги расплесканы по рубашке. Я заметил, что остальные рассматривают место побоища с тем же холодным интересом; когда кровь не твоя, она просто как вино или вода.

В кухне шестеро убитых: трое вакерос Педро — Ромальдо, Грегорио и Мартин — и его средняя дочь, Кармен; двое мужчин мертвым взглядом смотрят друг на друга поверх скорчившихся тел близняшек — внучек Педро, в белых платьицах, с косичками. Пахнет, как на скотобойне: запах крови, вспоротых животов, внутренностей, но еще чего-то сладковатого — розы. Наверное, мой мозг сам создал этот запах из потока разнородных ощущений.

Я прошел в кабинет Педро. Здесь почему-то ничего не тронули. Я внезапно устал и сел в кресло напротив письменного стола, как делал множество раз прежде. Пускай остальные займутся осмотром. Впрочем, это еще хуже. Нечего избегать ответственности. Я поднялся и пошел на запах розовой воды, в спальню, в двери которой зияли две огромные пробоины. Под ногами захрустела штукатурка.

В дальнем конце комнаты, по центру большой кровати лежал Педро. Казалось, он просто спал. От крепкого запаха розовой воды меня чуть не стошнило. Какой пустяк. Подойдя ближе, я разглядел его лицо, подушку, пятна на постельном белье. Что-то светлое — пара выбитых зубов — валялось около головы. Лицо покрывали белые перья.

Здесь шел бой: задняя стена испещрена дырками от пуль, одежда разодрана, по полу рассыпаны украшения. Показалось, что я слышу голос Педро, но это просто шутки поврежденного пальбой слуха. В изножье кровати лежала Ана, младшая дочь Педро, ее платье наполовину промокло от крови, спина и шея выгнуты, словно она, собрав все силы, пыталась крикнуть что-то. Старому армейскому кольту.

Лурдес Гарсия, все еще сжимавшая в руках старинный испанский ягдташ, застыла по другую сторону кровати.

В комнату сунулся егерь, окинул взглядом разрушения и велел мне не прикасаться к телам.

— Если не уберешься отсюда к дьяволу, немедленно, — ответил я, — завтра можешь искать другую работу.

Я поправил платье на Ане и уложил их с Лурдес на кровать рядом с Педро. Бессмысленно. Скоро их отсюда унесут. Я вышел прочь.

В одном из шкафов в соседней спальне мы обнаружили женщину лет тридцати. Живую. Estas herida?[35] Я узнал Марию, незамужнюю дочь Педро, но лицо ее было измазано кровью и грязью, а глаза такие безумные, что я все же не был до конца уверен, она ли это. Она не возражала, когда я торопливо ощупал ее голову на предмет ранений, стремительно распахнул блузку, осмотрел грудь и спину, приподняв юбку, проверил, нет ли ран на ногах. Она была цела. Молча позволила мне поправить одежду.

Я вывел ее наружу и передал Айку Рейнолдсу с сыновьями, кого знал как порядочных людей. Уже через минуту они все вместе умчались. Трудно сказать, к кому она может обратиться. Гарсия жили в этой стране дольше, чем любая белая семья, они были истинными идальго, получили свои земли от самого испанского короля. Педро никогда не упоминал никаких мексиканских фамилий, он не считал себя мексиканцем.

Солнце стояло в зените. Чарлз и один из рейнджеров были ранены из дробовика, но раны неглубокие. Я вспомнил, сколько гильз валялось рядом с Лурдес. Возможно, ее убил Чарлз. Или он убил Педро, или Ану.

Приятеля Нила Гилберта, приехавшего из Эль-Пасо, того самого, что рвался «призвать к порядку» мексиканцев, прикончили выстрелом в рот. Мимолетное чувство удовлетворения, охватившее меня, быстро испарилось: теперь из него сделают мученика. Коротышка сержант-рейнджер получил ранение в руку, да еще приклад его карабина разнесло пулей.

Раненые или нет, двенадцать нападавших молча устроились на пороге; одни лежали, другие сидели, пялясь на крышу или в небо. Салливан осматривал их, громко, прямо в ухо, выкрикивая распоряжения поднять рубаху. Мне не давала покоя мысль, неужели именно Чарлз убил Педро и Лурдес, но я вновь отогнал ее.

Тем временем стали подходить и те, кто оставался у ограды. Билла Холлиса уложили в тени. Его брат Датч присел рядом. Принесли еще четверых. Один из них, кажется, был из наших вакерос, но сил не было встать и посмотреть.

Спустя несколько часов явились фотографы. Рейнджеры позировали рядом с телами мужчин Гарсия, изуродованные пулями мертвые лица все равно не разглядишь на газетных снимках. Они будут казаться просто грязными и страшными, как лица любых покойников.

Никто и слова не сказал об отсутствующих зятьях Педро. Все оказалось, как он и говорил: их не было в доме. Тела женщин и детей уложили в тени, отдельно от мужчин, то ли по старинному правилу, то ли для того, чтобы не попали на фотографии.

Наблюдая за тем, как фотографы снимают горожан на фоне убитых Гарсия — длинная очередь образовалась, — я почувствовал, что смертельно устал. Понятно, что именно будут думать, а скорее, вообще не будут думать о Гарсия те, кто увидит эти снимки. О Гарсия, чьи останки, втоптанные в пыль и в высохшую кровь, почти неотличимы от известковой почвы. Публика заметит только живых, совершивших подвиг, а в мертвых едва ли вообще узнает людей. Они просто охотничий трофей, вроде убитой пантеры или оленя, прожившие целую жизнь только ради гибели в назначенный момент.

Горожане все прибывали, теперь уже и женщины с детьми. Наши вакерос куда-то исчезли, забрав с собой тела убитых товарищей, а члены «комитета бдительности» вместе с подоспевшими женами тем временем рылись в шкафах. Мебель была очень дорогой, по большей части из старой Испании, да в придачу еще антикварное оружие из чистого серебра. Когда-то Гарсия были богаты, и я понимал, что дом будет разграблен и разорен.

Что до меня — я всегда знал, что не оставлю ни малейшего следа, никакой памяти о себе на этой земле. Но Гарсия — для них все было иначе, они надеялись, и верили, и жили.

Семь

Илай Маккаллоу

После смерти брата я два дня бился в горячке. Индейцам пришлось крепко привязывать меня к лошади. Мы все еще скакали по Льяно, но утром третьего дня я увидел, как вдали сияет нечто похожее на огромный город. Сверкающий город парил в воздухе, и я понял, что мать была права: жара, или лихорадка, или кто-то из резвящихся индейцев все же прикончил меня и скоро я встречусь со своими родными. Наверное, я должен был испытать восторг, но мне вдруг стало грустно как никогда в жизни.

Мы подъехали ближе, и оказалось, что это вовсе никакой не город. Закрытый каньон, но он парил в небе над нами, как будто кусок горной цепи вырезан из земной плоти; широкая сверкающая река, стада оленей. Выходит, мать ошиблась. Индейцы забрали меня в свои небесные охотничьи угодья, где я останусь их пленником до скончания времен.

Я принялся скулить какие-то молитвы, но за шумом ветра меня никто не расслышал. Когда мы наконец добрались до места, оказалось, что это и вправду каньон, но в небе просто отражается мираж. Сам каньон оказался даже больше, чем его небесный образ, — дюжина миль в ширину, тысяча футов глубиной, с каменными выступами, причудливыми фигурами, напоминавшими сторожевые башни, пологими холмами и множеством ручьев, весело журчавших среди красноватых скал. Здесь росли тополя, каркас[36], а земля устлана густой травой и дикими цветами.

Мы взбирались туда целый час и встали лагерем на берегу прозрачной речушки. Окаменевший череп неведомого зверя с огромными бивнями торчал из обрывистого склона. Интересно, что бы на это сказал мой брат. Индейцы отдыхали. Ради моей собственной безопасности меня привязали к дереву, но немок отпустили бродить просто так, я заметил, как одна присела на пригорке неподалеку. Индейцы могли не беспокоиться: вокруг полно следов пумы, волков и гризли — не то место, чтобы шастать в одиночку.

Подстрелили несколько оленей и годовалого бизона. Накопали дикой картошки, репы и сладкого лука, запекли в костре. Животных освежевали, обрезали мясо с костей и бросили огромные куски прямо на раскаленные угли. Кости положили в огонь, а когда они треснули от жара, поливали костным мозгом печеный картофель. На десерт нашлись ягоды черемухи и лимонад из сумаха. Наелись все до отвала, но тут из костра достали бизоний горб, он весь сочился жиром и был таким нежным, что распадался на куски прямо в руках, — лучшее, что я ел с тех пор, как нас уволокли из дома. Едва подумав об этом, я вновь принялся тоскливо подвывать, но подошел Неекару и отвесил мне подзатыльник.