Сын - Филипп Майер

На закате стены каньона как будто вспыхнули в огне, а облака, плывущие над прерией, мерцали и переливались, подобно дыму, поднимающемуся от этого каменного пламени. Казалось, мы попали в кузницу самого Творца, где продолжается создание всего сущего.

— Урват завтра уезжает, — сказал Тошавей.

Все укладывались спать, меня связали, как и каждую ночь после смерти брата, — руки и ноги привязали к колышкам, вбитым в землю. Тошавей накрыл меня сверху шкурой бизона. Яркий блеск звезд не давал уснуть — Большая Медведица, Пегас, Змееносец и Дракон, Геркулес; созвездия медленно двигались по небосводу, метеоры оставляли длинные светящиеся полосы на темном небе.

Несколько индейцев возились с немками. На этот раз я старался не прислушиваться.

Наутро принялись делить добычу — оружие, инструменты, лошадей, вообще все ценное, включая немецких девиц и меня. Старшая немка досталась людям Урвата, младшая и я — Тошавею. Девчонка рыдала, когда Урват увозил ее сестру, а к седлу его был приторочен скальп с длинными черными волосами, скальп моей матери. Подошел Неекару и залепил мне оплеуху. Я догадался, что это он просто привел меня в чувство.

Выбравшись наверх, к Льяно, мы весь день не видели воды. За пару часов до заката встали лагерем на крошечном песчаном пляже, со всех сторон скрытом густой травой. Не представляю, как индейцы сумели его отыскать, ведь даже с расстояния в сотню ярдов ничего не видно — равнина была настолько плоской, что, казалось, заметно, как земля закругляется.

Тошавей и Неекару отвели нас с немкой к дальнему концу озера и, после того как мы вымылись, уложили животами вниз и вскрыли все мозоли и пузыри на коже, натертые безумной скачкой, а потом промыли раны отваром хинной коры. На ноги и ягодицы положили припарку из мякоти опунции с корнем эхинацеи. Сейчас, когда ее как следует отмыли, немка оказалась даже симпатичной, несмотря на солнечные ожоги и стертые в кровь ноги и задницу. Я даже прикинул, что с ней можно бы перепихнуться, но она не обращала на меня никакого внимания. Такая же задавака, как моя сестрица. Подумав так, я не смог на нее больше смотреть.

Индейцы обращались с ней, как с дорогой кобылой, кормили и поили, но наказывали и даже поколачивали, если она их злила. Мне и самому доставалось, но всегда поясняли за что. Тошавей и Неекару все время со мной разговаривали; показывая на разные предметы, повторяли слова, и я уже начинал понимать их язык: nаа — вода, тухeйа — лошадь, техкаро — есть, тунецука — иди.

Спустя несколько дней мы вышли к большой реке — наверное, Канейдиан. К тому времени ни меня, ни девчонку уже не связывали. Ехали мы медленно и спокойно, нас хорошо кормили, лечили наши раны, и даже лошади немного нагуляли жирку.

Индейцы подстрелили пару молодых бизонов, на этот раз печень для разнообразия запекли на углях вместе с мозговыми костями, а потом поливали мясо растопленным костным мозгом, как маслом. Тошавей подсовывал мне кусок за куском, а потом еще и свернувшееся молоко из телячьего желудка, которое с каждым разом казалось мне все вкуснее.

Проснулся я с мыслями об отце и о том, как он ни за что не сможет разыскать нас, даже при помощи следопытов. Нас не сумел бы выследить даже молодой индеец вроде Неекару. При каждом удобном случае команчи оставляли ложные следы, всякий раз меняли направление, выезжая на скальные участки, а если рельеф предполагал путь в определенную сторону, они обязательно ехали в другую. Наш путь удлинялся всего на несколько минут, а вот преследователи потеряли бы часы, отыскивая нас. Никогда в жизни мне не было так одиноко.

Я поднялся, индейцев нигде не было видно, но со стороны реки доносились голоса. Воины плескались в воде, отскребая присохшую грязь и старую боевую раскраску. Кое-кто уже обсыхал на солнышке, глядясь в маленькие зеркальца, стальными щипчиками, отобранными, должно быть, у белых, воины выщипывали всю растительность на лице. Покончив с этим, индейцы, поплевывая, смешивали киноварь и всякие другие краски со слюной, а получившейся пастой наносили новый рисунок. Сделав аккуратный пробор точно посередине, заплетали косы и тоже смазывали их красным или желтым. Пуха набисаре, пояснил Тошавей. Он, как и все, занимался прической. Настроение царило приподнятое, словно индейцы наряжались на костюмированную вечеринку.

Меня заставили чистить лошадей. Своих пони индейцы тоже раскрасили, двое юношей ускакали куда-то за холмы, да так и не вернулись.

Трофейные скальпы отмыли, вычистили и закрепили у наверший копий. Скальп моей матери увезли другие, волос сестры я тоже не разглядел и решил, что ее тоже убили воины Урвата.

Нас с немкой впервые за последние дни опять привязали к лошадям. Южный берег Канейдиан, что влево от нас, — отвесная скала, к северу — отмели, дальше холмы, пологие и не очень. Двигаясь вдоль небольшого ручья, мы оказались в тени деревьев, а там встретились с целой процессией индейцев — сотни дикарей, разряженных, в расшитых кожаных штанах и куртках, в сверкающих медных браслетах и серьгах. Между лошадьми сновали вопящие и улюлюкающие голые мальчишки. Медленно продвигаясь вперед, мы добрались до центра толпы. Похоже на парад, каким встречали моего отца и всех героев, вернувшихся с войны. Женщины радостно окликали мужчин, все выискивали и приветствовали знакомых, а одна суровая старуха тащила шест с привязанными к нему скальпами. Некоторые из воинов тоже прикрепили свои трофеи к этому шесту. Дети от меня шарахались, зато взрослые не упускали возможности ущипнуть или больно стукнуть.

А потом я увидел селение. Бесчисленные типи, расписанные изображениями воинов и лошадей, солдат, пронзенных стрелами, обезглавленных, картинками с восходящим солнцем на фоне гор. Пахло необработанными шкурами и сырой плотью, повсюду торчали распялки, с которых, будто выстиранное белье, свисали ломти сохнущего на солнце мяса.

Сквозь толпу протолкалась кучка разъяренных индейцев. Женщины завывали и голосили, мужчины гневно стучали древками копий по земле. Они попытались стащить меня с лошади. Тошавей не вмешивался, пока какая-то старуха не бросилась на меня с ножом. На немку при этом никто не обращал внимания.

Потом они долго обсуждали мою судьбу — рыдающие женщины считали, что мое будущее следовало определить одним коротким ударом ножа, Тошавей защищал свою собственность. Это, видимо, была семья человека, которого я застрелил, хотя единственным свидетелем моей вины был Тошавей.

Позже Неекару объяснил, что родственники убитого рассчитывали на трофеи от набега, а вместо этого получили весть о пуле в груди их воина. Они потребовали скальпы бледнолицых, но оказалось, что скальпы моей матери и сестры увезли на север Поедатели Собак, моего брата вообще не скальпировали, потому что он умер как герой, а я вообще ни при чем (ложь) и к тому же принадлежу Тошавею, а он не позволит испортить мне прическу. Тогда они спросили о скальпах, притороченных к его поясу, но это были свидетельства победы над солдатами в битве настолько великой, что делиться такой славой он ни с кем не намерен. Но может предложить пару ружей. Это оскорбление. Ну тогда лошадь. Даже пять лошадей были бы оскорблением. В таком случае он ничего не может им предложить. Они, в конце концов, знали об опасности, да и племя о них будет заботиться. Ладно, они возьмут лошадь.

Тем временем племя готовилось к празднику, потому что удалось захватить много трофеев — оружие, пони и прочие полезные вещи. Из семидесяти с чем-то лошадей большую часть Тошавей раздал воинам, участвовавшим в набеге, одну — семье погибшего, еще несколько — бедным семьям, которые просто попросили. Нельзя отказывать в подарке, если кто-то о нем просит. У него самого остались только две лошади и я. Жадный военный вождь оставил бы себе всю добычу, но зато статус Тошавея среди соплеменников укрепился, его все уважали.

Разобравшись с родственниками погибшего, Тошавей с Неекару и со мной направился к остальным типи. Я все так же был привязан к лошади. Из каждого типи выходили старые скво и норовили побольнее ущипнуть меня. Все вокруг болтали и смеялись. Я устал, связанное тело затекло, да еще было нестерпимо жарко; я не понимал слов, но наверняка говорили обо мне. Наконец мы добрались до жилища Тошавея. Здесь его ждали симпатичные мальчишка с девочкой, видимо дети Тошавея, женщина лет тридцати, жена, и еще одна женщина постарше, вторая жена.

Когда все уже наобнимались, ко мне подошли три старика, отвязали и велели идти за ними. Мы побрели по деревне, мимо типи, костров, распялок с сохнущими шкурами и мясом, всюду было разбросано оружие, валялись инструменты. И все новые старухи выползали словно ниоткуда и пинали меня между ног. Меня тошнило от тревоги, страха, смрада гниющего мяса и роев навозных мух над всем этим. Потом появился молодой воин и ударил меня в челюсть. Я скорчился, защищаясь, но он почему-то не стал продолжать, а заговорил со стариками. У парня были голубые глаза, и я догадался, что он из белых. Поболтав со стариками пару минут, воин ушел прочь как ни в чем не бывало.