Я твой, Родина - Вадим Очеретин

— Всегда готова!

Этим же светом — костров, знамен и полощущихся на ветру плакатов «Все для фронта!» — была озарена площадка новостройки, когда в пургу и жестокий мороз студенты вышли на субботник. Этим же светом был залит огромный зал, где добровольцы давали клятву землякам. Соня вспомнила взволнованное, полное решимости лицо генерала, стоявшего тогда у боевого знамени. Он торжественно произносил слова, повторяемые танкистами. Сейчас она их чуть не сказала вслух.

«Клянемся! Мы не дрогнем в боях за русскую землю. Не пожалеем крови и самой жизни ради свободы и счастья нашего народа, ради полного освобождения родной земли от немецких захватчиков».

Девушка встала. Нельзя было не встать! Она как-то похорошела в эти минуты и словно выросла. Она смотрела через дверь назад, на Восток. И в глазах ее мелькнула грусть.

— Как несовершенна наша радиотехника! — воскликнул полковник с искренней досадой.

Соня обернулась:

— Почему это? — она готова была обидеться за свою радиостанцию.

— Вот сейчас бы доложить товарищу Сталину и потом батьке моему.

Соня улыбнулась. Комбриг продолжал серьезно:

— Что вы смеетесь? У меня отец — тоже государственный человек, депутат горсовета, знатный токарь. Он за каждым шагом армии следит. Придет с работы и сразу матери командует: переставить флажки на карте.

К двери радиостанции подбежал коренастый танкист в шлеме, с автоматом на груди.

— Товарищ гвардии полковник! Гвардии майор Никонов послал доложить вам: первый танковый батальон переправился за границу в полном составе.

Быстрые глаза его весело горели. Правую руку с вытянутыми пальцами он держал у виска, а левую прятал за спиной.

Соня пыталась подсмотреть, что он там прячет. Танкист заметил ее взгляд и смутился. Командир бригады приказал шутливым тоном:

— А ну, встань, как полагается, товарищ гвардии старшина Ситников. Что это у тебя там?

— Да так… товарищ полковник… Вот разлучаемся с родной землей — я и набрал…

— Цветы! — обрадовалась Соня. — Дайте мне хоть одну незабудку.

Ситников смутился еще больше, сунул девушке букет и, набравшись смелости, сказал:

— Это я вам, товарищ гвардии сержант! — И козырнул полковнику. — Разрешите идти?

— Идите, — засмеялся комбриг.

— Спасибо! — крикнула Соня вслед танкисту.

— Эх, кавалер! Сразу бы с этого и начал: разрешите, мол, вручить сержанту букет цветов по случаю перехода государственной границы.

— Что вы, товарищ полковник! Я его совершенно не знаю.

Комбриг сразу напустил на себя суровость, хотя в голосе все еще проскальзывал смешок:

— А почему вы не знаете лучших людей бригады? Стыдно! Это механик-водитель первого класса Антон Ситников. Сейчас он безлошадник — машина его на ремонте. — И, став уже совсем серьезным, полковник добавил. — Да! Вот что. Передайте шифровкой помпотеху корпуса: «Коробочки восстанавливаются своими силами успешно. В помощь роте техобслуживания из танкистов, потерявших машины, организована команда под началом технически грамотного офицера». Как его фамилия? Эх, запамятовал. Молоков… или Молодцов… Ну, не важно. Передайте так: «Из двадцати двух, шестнадцать — снова в строю». Ясно?

— Есть — из двадцати двух — шестнадцать, — ответила Соня, вытянувшись и прижимая к груди цветы.

Темнело. Полковник выдернул из букета стебелек незабудок, взглянул на него, затем на восточный горизонт. Потом будто спохватился, посмотрел на Соню и сказал:

— Молодчина! Геройски работаете!

Он снова вдруг стал порывистым, быстрым и выпрыгнул из машины.

Пехота уже подходила к реке, Когда все танки и автомашины бригады переправились на другую сторону. Соня не отрывалась от окна. Жители со всех окрестных польских деревень сбежались посмотреть на советские войска, пришедшие освободить их. Они кидали танкистам ветки спелого ранета, кричали, махали руками, смеясь и запевая песни. В одном городке жители вынесли откуда-то большой портрет Гитлера и бросили его на мостовую под гусеницы.

Танки мчались дальше всю ночь. В каждом следующем городке поляков собиралось все больше и больше. В иных, на рабочих окраинах все население выстраивалось вдоль пути. Люди, со смехом прикрывая от грохота уши ладонями, бежали рядом с танками. Матери поднимали над толпою своих детей. Крики и восторженные возгласы, раскатистый лязг гусениц и зычное гудение моторов раздавались в ночи. Люди не спали, будто в первый раз должно было появиться солнце, и они вышли встретить долгожданный восход.

Вслед бригаде подул ветерок — предвестник утренней зари. Он смахнул прохладной рукой усталость с разгоряченных гвардейцев и освежил пыльные потные лица. И наконец, в той стороне, где осталась Родина, на небе запылала алая заря. Праздничным кумачом она раскинулась по горизонту и обожгла края облаков. Потом полнеба радостно зарумянилось, и взошло солнце, обняв теплом освобожденную землю и расцветив все вокруг. Соне было очень хорошо, как никогда во все фронтовые дни. Она уже мечтала о том, как бригада пройдет победным маршем по всей Польше, по всей Германии, до Берлина.

Ее вызвал корпусный радист. Она не любила его за излишнюю болтливость, хотя никогда не видела и не знала, какой он. Сейчас ей захотелось сказать ему что-нибудь ласковое.

— Как самочувствие за границей? — спросила она.

— Соня! Слушай! Стихи! Я знаю, ты не любишь мои стихи. Но как сейчас можно без стихов? — и радист декламировал ей:

Мучиться, Польша, тебе не долго:Солнце встает на востоке ало —К Висле на помощь двинулась Волга,К Татрам помчались сыны Урала…

Обычно Соня отвечала ему: «Опять сдул. Да, да — «Сидор, Дмитрий, Ульяна, Леонид». А в это утро она похвалила стихи и только с сожалением отметила:

— Горы Татры на самом юге Польши, а мы идем на северо-запад…

— Буря! Буря! Я — Гроза, я — Гроза, — ворвался из эфира в наушники хриплый бас. — Молодой человек! Не путайтесь под ногами на чужой волне! Алло! Глазастая! Принимай радиограмму: «Головная походная застава настигла противника. Вступаю в бой. Вступаю в бой»…

Снова у Сони напряженные сутки за сутками. Она дремала, не снимая наушников, в минуты затишья, или на марше под мягкое покачивание на рессорах. Здесь же, в крытом кузове грузовика с радиоаппаратурой, была койка да ящик из-под мин с бельем, книжками и новой запасной гимнастеркой. Урывками она писала письма домой и в институт. Ночами успевала поймать волну Москвы и после звона позывных — «Ши-ро-ка-а стра-на-а мо-я род-на-ая» — записывала очередную сводку информбюро для политотдела. Она знала, что ее записи потом размножают на пишущей машинке и читают всем гвардейцам. И ради этой сводки она готова была не спать совершенно — лишь бы, в пятый, шестой раз настроив рацию на Москву, записать данные об очередном успехе Советских войск на фронтах и приказ Верховного Главнокомандующего.

Через день-два приходила многотиражка. И если, сверив свой текст с напечатанным, Соня обнаруживала у себя ошибку, она чуть не плакала:

— Какая я тупица! Ведь ясно говорили: «Сандомир». А у меня было: «Сан-Данир».

Она вынимала карту и, найдя на левом берегу Вислы город Сандомир, злилась на себя еще больше:

— Дура! Хоть бы сюда заглянула! Город-то совсем рядышком с нами.

Прошли лето и осень 1944 года. Завершился великий бросок Советских армий. Бригада, пройдя Западную Украину и Восточную Польшу, остановилась в лесу за Вислой на Сандомирском плацдарме, чтобы подготовиться к следующей операции.

Соне представилась возможность отдохнуть. Часа два она мылась. Переоделась во все чистое, и надушилась духами «Красная Москва», которых у нее было уже совсем немножко, на донышке флакона. Затем четверо суток она отсыпалась.

Потом начались обычные на стоянках будни. Работы тоже много — заботиться о ремонте, проверке аппаратуры, зарядке аккумуляторов. Но зато можно спокойно, не торопясь, три раза в день сходить на походную кухню за завтраком, обедом и ужином. Зато можно вечером лечь как следует, голову на подушку, постелив простыни, под одеялом, и, почитав любимую книжку, спать — нисколько не боясь, что не успеешь выспаться.

Было сыро от частых осенних дождей. В один из пасмурных дней Соня пошла к начальнику связи бригады, чтобы оформить позывные радиостанций новых танков, прибывших для пополнения. Мягкие влажные листья не шуршали под ногами. Дым землянок, построенных танкистами в лесу ровными рядами, не поднимался выше нижних веток и стоял синими слоями над лагерем.

Тихо. Не шелохнутся дуплистые дубы. Разве только вдруг обломится под собственной тяжестью намокший хрупкий сук, да зацепит собою упругую ветку вяза, которая взовьется обратно вверх, стряхивая брызги дождя. Понуро стояли тополи. Дрожала и шепталась остатками листьев осина, краснея ободранным стволом.