…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче говоря, не будучи знакомым с Чапским, на основании нескольких прочитанных книг и разговоров с хорошо его знавшим Карпиньским я преисполнился к этому человеку огромного доверия. И сразу после отъезда из Польши написал короткое, но исполненное пафоса письмо, ответа на которое не получил. Не знаю, как я себе это представлял, как Чапский вообще мог ответить, ведь постоянного адреса у меня не было, — вероятно, это не имело особого значения, мне просто хотелось выразить то, что меня волновало. И спустя почти двадцать лет я получил от Чапского письмо — ответ на мои вопросы.
О чем ты спрашивал Чапского?
Ну да, я же не сказал, чтó было в письме. Примерно так: я эмигрировал и хочу вас спросить — ведь вам это в среде «Культуры» великолепно удалось: как жить, чтобы Польша меня не потеряла…
Никогда в жизни я не делал ничего подобного. Я к такому пафосу обычно не склонен, во всяком случае по отношению к себе. У меня, как я уже говорил, другая школа, там ценились прежде всего сдержанность, хорошая шутка и ирония, а еще больше — самоирония, которой в совершенстве владела моя мама.
И что ответил спустя годы Чапский?
Расскажу, когда дойдем до этого момента.
Хорошо. Тогда вернемся к эмиграции — когда точно ты покинул Польшу?
24 марта 1969 года. Помню, потому что это важный день в семейном календаре. В этот день в 1919 году родилась моя мама и в этот день, 24 марта 1973 года, она умерла.
Уезжая, вы были обязаны отказаться от польского гражданства?
Да.
Это было для вас трудно?
Да почему, собственно? Какая разница — раздеться перед гэбэшником или сказать ему: «Пожалуйста, вот вам мое гражданство»? Разумеется, это полная чушь, я просто рассказываю о своем тогдашнем состоянии духа, ведь статус отсутствия гражданства — это на самом деле очень неудобная штука в мире, разделенном границами, и лишь в 1976 году я смог вздохнуть спокойно, получив свой первый американский паспорт! Мать все повторяла тогда какую-то шутку из довоенного кабаре на тему заполнения графы «национальность» в анкете эмигранта. Именно так мы воспринимали эту ситуацию.
Может, это семейное, потому что отец, в свою очередь, во время оккупации вообще не принимал к сведению немецкие приказы. «Будут еще какие-то варвары и узурпаторы определять, кто я и что мне можно», — рассказывал он позже о своем отношении к оккупационной реальности. Может, это и не было таким уж абсурдом, каким кажется, ведь еврей, подчинявшийся во время войны немецким приказам, не мог не окончить свои дни в газовой камере.
Кто-то мне рассказывал, что в миграционных документах был пункт, касавшийся прелюбодеяния. Ты ответил правду, и у вас чуть не отобрали разрешение на выезд.
Нет-нет-нет! Это совершенно другая история — с американским гражданством.
Человека, получившего американское гражданство, могут его лишить, если выяснится, что он солгал в заявлении о натурализации (таким красивым словом это называется). Согласно данному закону, например, лишали гражданства и депортировали военных преступников из Восточной Европы, бежавших в Штаты и в какой-то момент получивших гражданство, утаив, что служили в лагерях смерти или в коллаборационистских полицейских органах. Я немцам не прислуживал, но мы жили с Иреной, а она в Италии вышла замуж и в Америку приехала еще не разведенной. Поэтому на вопрос, прелюбодействовал ли я (в этой анкете множество интересных вопросов — например, являетесь ли вы проституткой или собираетесь ли в будущем зарабатывать на жизнь грехом, ну и, разумеется, являетесь ли вы коммунистом), я обязан был — решил, что обязан — ответить правду. Так что гражданство я получил, лишь когда Ирена в Италии развелась.
Вы — ты и родители — с самого начала планировали ехать в Соединенные Штаты?
Это направление, так сказать, напрашивалось само собой. В Америке жили два папиных брата. Лютек был выдающимся онкологом (точнее, биологом — он вел исследования рака крови, но не занимался собственно лечением), но, мягко говоря, трудным человеком. Второй брат, Фелек, о котором я уже говорил, был социологом и заслуженным деятелем польской эмиграции. Казалось бы, неплохой тыл.
Однако в свете международного права — во всяком случае, так я это понимаю — народной власти, чтобы иметь возможность лишить нас гражданства, требовались гарантии (иначе ее действия оказались бы противозаконными), что там, куда мы направляемся, нам его сразу дадут. А это изгоняемым из своей страны в 1968 году польским гражданам гарантировал только Израиль. Так что теоретически мы ехали в Израиль. Многие из тех, кто уезжал тогда из Польши, тоже туда не собирались. Однако все дороги вели через Вену, где находились представители еврейских организаций, помогавших переправлять вновь прибывших в Израиль или в какую-нибудь другую страну, которая принимала эмигрантов. Как и все остальные, мы уезжали с Гданьского вокзала.
Много народу пришло попрощаться?
Довольно много. Хотя на самом деле я плохо помню детали. Отъезд был драматическим, по разным причинам. Ирена Грудзиньская, с которой мы в очередной раз сошлись после моего выхода из тюрьмы, не могла уехать, потому что ждала суда. Я не мог отложить отъезд на несколько месяцев, потому что срок действия выездного документа, по которому нас выпускали, был очень коротким. Так что мы не знали, когда встретимся снова. У меня болела спина. Я совершенно расклеился. Почти до самого отъезда лежал в постели, и мама Ирены, врач, колола мне обезболивающее, чтобы я сумел дотащиться до вокзала. Отец сидел в своем кабинете и как ни в чем не бывало едва ли не до последней минуты принимал экзамены у студентов заочных курсов, где тогда преподавал. В неизменном костюме с бабочкой. Абсурд полнейший. В доме было уже почти пусто, потому что бóльшую часть мебели, картин и памятных вещей мы распродали или раздали друзьям. Помимо необходимых личных вещей, мы увозили только библиотеку, около двух тысяч книг.
Вы приехали в Вену, а что дальше?
Вот именно, когда мы ехали в Вену, мы не знали, что будет дальше. А на вокзале в Вене — сразу «облава». На нас попыталась «наложить руку» сионистская организация «Сохнут»[139] — забрать в какой-то пансион, откуда после всех формальностей люди уезжали в Израиль. Но нам нужна была другая, которая называлась ХИАС (HIAS, Hebrew Immigrant Aid
