…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс

оставил у нас экземпляр своего воззвания. Моей матери он тогда также сказал: «Пани Ханя, я вышел [из тюрьмы] мочаровцем». И вообще начал свой визит поистине шутовским гамбитом: «Я один против города» — это, кажется, цитата из Бальзака или, может, из Золя… Он явно забыл, что «город» сидел тогда в тюрьме, а он это свое мужество быть «против» демонстрировал под прикрытием госбезопасности.

Чистой воды литература, как говорят в таких случаях французы. Только это была литература второсортная, бульварный роман. Я так подробно об этом рассказываю, потому что обнаружил в своих бумагах несколько страниц текста, который послал Гедройцу вскоре после отъезда из Польши — когда еще хорошо помнил визит Анджея. Гедройц подумывал тогда, не напечатать ли воззвание Менцвеля в парижской «Культуре».

Ты вышел из тюрьмы раньше многих других. Тебе кто-то помог?

Мать. В свой день рождения, 1 августа, я оказался дома. Я запомнил, потому что с этого дня мне должны были изменить паек. Когда я попал в тюрьму, мне еще не исполнилось двадцати одного года, так что, будучи так называемым малолеткой, я получал ежедневно бóльшую порцию хлеба и еще что-то. После дня рождения ситуация должна была поменяться.

Каким образом матери удалось добиться твоего освобождения?

Как и все родители арестованных, она делала все возможное и невозможное. Мама была в ужасе. В конце концов она пошла просить помощи к Вацлаву Барчиковскому, который в молодости был стажером-адвокатом у моего дедушки, а потом, в межвоенный период, известным левым адвокатом, одним из защитников во время Брестского процесса. На заре Народной Польши он был важной фигурой, близким соратником Берута[131]. К 1968 году он оказался уже вне игры, но когда позвонил в прокуратуру, — рассказывала мать, — трубку моментально снял генеральный прокурор.

Благодаря Барчиковскому мать сначала получила свидание и принесла мне в тюрьму очки, ну и, наверное, благодаря ему добилась, чтобы меня выпустили раньше других. Это было перед самым вторжением в Чехословакию. События в Чехословакии тоже имеют значение, потому что потом все затормозилось, пошло вспять. Освобождения, процессы, амнистия… Большинство моих друзей — кроме Адама и нескольких других, кого держали до самых процессов, — вышли из тюрьмы осенью.

Выйдя из тюрьмы, ты пытался связаться со знакомыми?

Конечно, с теми, кто был на свободе, мы встречались и разговаривали. А с теми, кто сидел, связи не было. Зато общались наши родители. Читали друг другу письма из тюрьмы — разумеется, прошедшие и тюремную цензуру, и автоцензуру, но все же свидетельствовавшие о том, что мы живы. Моя мать, когда я сидел, ходила к пани Перской, матери Олека, и пани Карпиньской, матери Якуба, они обменивались информацией, складывая из этих обрывков какую-то реальную картину того, что происходило в тюрьме.

Почему вы с родителями решили уехать из Польши?

Я стал задумываться: почему я, черт возьми, должен сидеть в тюрьме? Ведь в любой момент, без всякой рациональной причины, меня могут снова туда запихнуть. Почему должны находиться за решеткой мои друзья? После этого опыта стало очевидно, что власти могут каждому из нас сильно осложнить жизнь: не дать получить высшее образование, хорошую работу, что мы, короче говоря, — в руках неучей (выражение Стефана Киселевского[132], которого потом избили на темной улице «неизвестные»). Меня это совершенно не устраивало.

Когда вы решили уехать?

Я прекрасно помню этот момент. В тот день, когда я вышел из тюрьмы, мы с матерью пошли к отцу в больницу, где он лежал после урологической операции. Мы разговаривали о всякой всячине, и в какой-то момент мать говорит мне: «Слушай, многие твои знакомые уехали, может, и нам имеет смысл?» «Почему бы и нет?» — отозвался я. Таким образом, у постели отца, но, в сущности, без его участия вопрос оказался решен. Остались только детали.

На самом деле это была мамина идея. Ей надоели повторяющиеся на этой географической широте тяготы ожидания любимых мужчин из тюрьмы — и сомнений, выйдут ли они вообще, — словно в заключительной строфе стихотворения Милоша «Народ»: «Взрослый сын своего народа, стоя над колыбелью, повторяет слова надежды, доселе всегда напрасные»[133]… Она думала, конечно, прежде всего о своем первом муже и отце. Преследования в марте 1968 года и мое тюремное заключение — мелочь по сравнению с тем, что имело обыкновение случаться на берегах Вислы, но ей надоело.

Глава V. Эмиграция

«Если ты спрашиваешь, мучился ли я мыслью о том, не следует ли остаться из чувства долга, то, положа руку на сердце, отвечаю: нет»

События марта 1968 года продемонстрировали тебе масштабы польского антисемитизма?

И да и нет. Да, потому что был разыгран омерзительный спектакль, который, однако, толпы соотечественников восприняли с радостью. Нет, потому что происходившее я связывал не с Польшей, а с некой насквозь фальсифицированной реальностью, срежиссированной коммунистической администрацией. Я считал, что действия госбезопасности — это злоупотребление властью. Мне казалось, что этот антисемитизм, переодетый в рубище антисионизма, есть прежде всего свидетельство презрения власти к обществу: мочаровцы полагают, что поляки — антисемиты, и поэтому пытаются при помощи такой пропаганды завоевать популярность. А презрение, как известно, лежит в основе авторитаризма. В конце концов, партия управляла согласно принципу «хоть в задницу нас поцелуйте, мы все равно будем делать все, что пожелаем».

И я, как мне сегодня кажется, не обратил внимания на тот факт, что антисемитская пропаганда может иметь вполне реального адресата и оказывать глубокое влияние на общество. Антисемитизм в публичном пространстве казался мне минутным ка-призом власти. Ведь ни в среде родителей, ни в моей антисемитов не было!

Даже аресты и принудительная эмиграция не заставили вас задуматься?

Конечно заставили. Я понимал: что-то происходит, это было очевидно, но воспринимал я это скорее в категориях эндеции, противником которой был мой отец, до войны член ППС, так что меня не удивляло присутствие такого рода настроений в польском обществе. Мать говорила: «У кого-то аллергия на примулу, а у меня — на эндецию». Эндеция, люди, высказывавшие антисемитские суждения, вызывали у нее изумление, словно это были какие-то диковинные существа — ведь ни один нормальный человек не станет городить подобную чушь! Помню, как она рассказывала об обыске, который проходил у нас, когда я уже был в тюрьме: «Я была в халате, когда они пришли, и вдруг поймала себя на том, что начала при них переодеваться». Для матери они даже не являлись мужчинами, она инстинктивно воспринимала сотрудников госбезопасности как пустое место.

Антисемитизм мартовских