В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

жизни. Теперь у меня все будет: браслеты, скрепки и бумага – я напишу на ней мужской рассказ.

Женщины время от времени мечтают писать мужские рассказы, а мужчины – женские, с деталями. Но мужчины не могут – им нечем: нет этого инструмента. Только один мужчина смог написать изумительный женский рассказ – серебряный, из Серебряного века, – там героиню при роковой встрече с соперницей страшно мучает мысль, что в прошлый раз она (героиня) была в той же шляпке и с той же черной лисой на плече. (Это очень тонко.) А потом звучат выстрелы.

– И что Галя? – вежливо напоминаю я, хотя, если честно, ну что мне до этой Гали и чаепитий ее мамы?..

А Галя – чудо. Умница, театровед – о театре знает все. Ей будет семьдесят, юбилей!.. Слушай, опять дождь!.. А знаешь что, давай вместе поедем в Грецию!..

– Давай. В Греции нет ноября.

– В смысле?

– Только в календаре.

Ирины глаза синеют – в них уже отражается Эгейское море, соленое, как слезы, – и я даже вижу в них ракушки и мидии…

– Так при чем тут тетя Аня? – Я возвращаю Иру в питерский ноябрь.

– Так в этом-то все и дело!.. – вспоминает, вернувшись, Ира. – Тетя Аня – как то самое яичко, которое оказалось не простое, а золотое, точнее, серебряное!.. Как потом Гале не хватило этих посиделок с тетей Аней!.. Как она сокрушалась о них впоследствии!.. Сколько драгоценных слов она пропустила!.. Фамилия-то у тети Ани была – Ахматова!..

…Мы стоим на остановке. Небо поливает Иру, город и меня – счастливую обладательницу скрепок, «Журнала для мужчин» и чудесной истории про Галю, и я уже люблю не известную мне еще вчера Иру, и в мыслях еду с ней в Грецию, и тут…

И тут пошла музыка. У хорошего режиссера здесь обязательно должна пойти музыка. (А Ира хороший режиссер.) И она пошла. Пошла, пошла… Откуда? Да кто ж знает… «В городе до-ождь…» И слезы тоже пошли – соленые, как море.

– Слушай, а давай вместе поедем к Гале! – вдруг говорит Ира. – Она живет на Крестовском.

– Давай… но…

– Ага, уроки надо делать.

И история Гали уже упирается в мою историю, в мою жизнь, меняя ее течение в сторону Крестовского острова.

И если это не счастье, так что же это – в ноябрь, под музыку и дождь, стоять на остановке, держа в руках мужской журнал, три пуда скрепок, тетю Аню (в уме) и Иру (в сердце), и мечтать о Греции, в которой никогда не бывает ноября.

Но и тети Ани тоже не бывает… Без ноября.

Четыре пышки

– Две пышки и чай, – сказал впереди мужчина, и буфетчица ответила:

– Двадцать два рубля.

Мужчина посчитал деньги и передумал:

– Тогда одну.

Буфетчица закатила глаза – с раздражением так закатила, как бы показывая, что нервы ее на пределе (а может, и в самом деле были на пределе), и, цапнув пышку, швырнула ее назад.

Нет, ну у каждого из нас может не оказаться с собой денег, правда? То есть с собой нет, а там, дома, где-нибудь, есть. Но почему-то было ясно, что там, дома, у него тоже нет. То есть стоял мужчина, который хотел есть, причем как минимум две пышки, но хватило на одну.

– А можно я вам куплю пышку? Ну пожалуйста? – вдруг сказала женщина, стоявшая сзади.

Мужчина дернулся. «Нет!» – грубо (почти грубо) крикнул он и, быстро схватив чай и пышку, пошел прочь.

Женщина возненавидела буфетчицу. «Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!» – крупно и ало было написано на ее лбу.

– Три пышки, – не глядя на буфетчицу, сказала она и полезла за кошельком.

– Восемнадцать рублей.

Она положила деньги, взяла тарелку и вдруг увидела, что на тарелке лежат четыре.

– Я сказала – три! – с ненавистью крикнула она, вернув тарелку назад.

– Я и дала три, – ответила буфетчица.

Женщина воззрилась на нее.

– Но здесь же четыре!

– Три, – спокойно сказала буфетчица.

Женщина посмотрела на пышки: раз, два, три, четыре…

– Четыре! – возмутилась она.

Но буфетчица ответила:

– Это считается три. – И вдруг заорала: – Все! Дальше! Очередь!..

Нет, эта женщина еще подискутировала бы с буфетчицей, потому что до четырех она считать умела, но грубый окрик заставил ее схватить эти четыре пышки и, отпрянув назад, застыть посреди зала с этими пышками и с мыслью: что бы все это значило?

И тут она увидела мужчину (о котором не забывала), уже съевшего свою пышку (а что там есть-то – мужчине?) и хлебавшего свой пустой чай, глядя в стенку. И поняла: это – его пышка. Буфетчица специально сунула ей эту лишнюю пышку, зная, что она отдаст ее ему. (То есть она подумала, что буфетчица так подумала.) И что-то сказало ей, что для успеха нужно не ласково и не жалостно, а именно грубо, на манер буфетчицы, подойти и заорать:

– Вот! Пышка! Это не моя пышка! Я три заказывала! Она дала четыре! Это ваша! Вам! И отстаньте от меня!

И быстренько броситься в конец зала, не будучи уверенной, что он не догонит ее и не даст этой пышкой по голове.

Но он не догнал и не дал – и она подумала, что это хороший знак; он даже не повернул головы, когда она сунула эту пышку, но что это было – согласие или гордость?

Кое-как сжевав свои пышки, она направилась к выходу, старательно не глядя по сторонам. Чтобы не знать – съел он эту пышку или нет. Может, и съел. А может, оставил, не прикоснувшись, – но тогда лучше об этом не знать. И не думать.

Не думать о гордых и бедных, голодных и одиноких – не думать, не думать, не думать…

– Спасибо, – сказала она, оглянувшись, буфетчице.

– Заходи, – ответила та.

Тридцать четвертый сюжет

– Вот говорят, что существует всего лишь тридцать три сюжета…

– Ну.

– Столько книг на свете – и все они укладываются в тридцать три сюжета?

– Но тебя же не удивляет, что вся музыка состоит из семи нот?

– Почему не удивляет? Очень даже удивляет. Но эти тридцать три сюжета – больше. Неужели всего тридцать три? Что-то мне не верится. А кто посчитал?

– Умные люди.

– И никто не придумал тридцать четвертого?

– Нет. Может, ты займешься?

– Вот я и думаю.

– Это правильно. В жизни так и бывает, что все человечество твердит: нет! нет! этого не может быть! А находится какой-нибудь дурак, который говорит: а почему нет? И делает открытие.