Приют - Татьяна Филатова

– Эй, привет, – улыбнулась Вера. Из коляски на нее смотрел пухленький малыш, который выглядел совсем не так, как ранее в ее снах выглядели знакомые ей мертвые мальчишки. – Чего кричишь? Где твоя мама?

Ребенок замолчал и удивленно посмотрел на Веру, которая, не задумываясь, склонилась и принялась покачивать коляску, чтобы успокоить малыша. Убедившись, что ребенок не плачет, Вера приподнялась и с удивлением отметила, что теперь рядом с этой коляской стоят еще две точно такие же.

– Вас же нет, – сказала она, понимая, кто в них лежит, – вы же давно умерли. Или… с вами произошло то же самое?

Одна из колясок поехала вперед. Вера хотела броситься за ней, но побоялась оставить без присмотра другие две. «Вот бы кто-то оказался рядом и помог», – промелькнула мысль. Но рядом никого не было, а коляска все катилась и катилась, и Вера все же решила догнать ее и вернуть обратно, к другим двум.

– Я вернусь через мгновение, – сказала она малышу и побежала вперед. Ухватив катящуюся коляску за ручку, Вера, не заглядывая в нее, потащила ее за собой, не сводя глаз с той, где лежал малыш.

– Зачем ты ее катишь? – вдруг раздался голос. Вера обернулась и увидела неподалеку Сашку: все такого же неизменно мертвого и разлагающегося. – Там же никого нет, – сказал он. – Посмотри.

Вера заглянула в коляску, которую тащила за собой и очень удивилась, увидев, что та действительно была пуста.

– Но там… – сказала она и подошла к первой коляске, в которой лежал ребенок. В ней тоже оказалось пусто.

– Там тоже никого нет, – сказал Саша, когда Вера направилась к третьей коляске. – Их там давно нет.

– Где же дети? Я же видела одного из них! – казалось, она была готова расплакаться.

– Глупая, откуда им было здесь взяться? О них было, кому позаботиться. И ты сама знаешь, где они.

– С ними произошло то же, что и с вами? – спросила Вера.

Сашка ухмыльнулся.

– Не совсем, – сказал он, – они же были своими. А со своими так нельзя было.

– Как? Что с вами сделали?

Саша снова ухмыльнулся.

– Я не помню, – сказал он. – Мы все не помним. Но нам чертовски надоело торчать в приюте.

– Саш, скажи мне, кто виноват? Кто с вами это совершил?

– Ты слышала, как я стучал тебе? – Саша улыбнулся, обнажив гнилые пеньки зубов. – Верка, ты не представляешь, как это сложно! Но только подумай – я достучался! А Ванька говорил, что у меня не получится. Хах, как бы не так. Я стучал, а ты слышала. Классно.

– Кто с вами так поступил? – снова спросила Вера.

– Я не могу всего знать, – мертвый взгляд опустился вниз. – Я просто хотел семью. Мне сказали, что у меня будет семья, что у меня будет своя комната, что у меня будет новая мама и папа-военный. Я бы хотел заплакать, наверное. Но не смогу. Я просто хочу уйти. Так, как ушли они, – Саша указал пальцем на коляски. – Их тоже использовали. Да, наверное… По-своему. Но они все равно ушли. А мы навсегда в приюте. Ох, как не хочется…

Вера смотрела на мертвого мальчишку, который стоял так близко и так далеко одновременно. Казалось, она может протянуть руку и коснуться его скользкой, гниющей щеки, но в то же время он был недосягаем для нее.

– Вы внизу? – спросила она.

– Мы нигде.

В следующее мгновение, как это часто бывает во сне, Вера оказалась в другом месте. Она была здесь же, в квартире, которая теперь принадлежит ей. Все было точно так же, но в то же время как-то иначе, но она твердо знала: это та самая квартира.

Яркое закатное солнце беспрепятственно проходило сквозь чистые стекла, заточенные в свежевыкрашенные деревянные рамы. Лысая женщина сидела за кухонным столом и что-то писала. Худое, сгорбленное тело, одетое в цветастый синий халат, склонилось над тетрадкой. Женщина усердно выводила слово за словом, и Вера знала, кто перед ней. Перед ней была ее мать, которая когда-то давно, много-много лет назад, в какой-то своей прошлой жизни похоронила троих детей, а затем официально отказалась от четвертого ребенка. Но сейчас, глядя на нее, глядя на ее гладкую, лысую голову, лишившуюся волосяного покрова из-за перенесенной химиотерапии, Вере стало искренне ее жаль.

– А я тебе ведь пишу, – произнесла слабым голосом женщина, не отрываясь от своего дела. – Да, Верочка, тебе. Кому ж еще мне писать-то? Некому больше… Ну ты у меня девочка умная, сама все понимаешь, сама все знаешь.

Вере хотелось как-то ее позвать, окликнуть, но она не знала, как. По имени? Или назвать ее словом, которым не называла эту женщину уже более тридцати лет?

– Не волнуйся, – продолжила та, – не нужно смущаться. Какая разница… Ты только зла не держи. Не из-за меня, нет. Из-за себя. Нельзя жить, когда на сердце злость и обида. От обиды на сердце случаются такие болезни, какая приключилась со мной… Нужно прощать, даже если не понимаешь, как. Ради себя. Ради своей жизни. Я вот не простила его… И не прощу. Даже здесь не прощу. Потому детей своих и не вижу… Одни коляски пустые по двору катаю туда-сюда, а малышей моих там нет. Не повторяй моих ошибок. Незачем груз этот на душе держать.

Женщина продолжала писать, так и не подняв взгляд на Веру. Сама же Вера не знала, как себя вести: подойти ли, обнять ли, заглянуть ли в глаза, или же отвернуться и сделать вид, что не увидела и не услышала? Она ощущала некую брезгливость к этой женщине, но что-то необъяснимое тянуло ее к ней с неистовой силой.

– Мама? – негромко шепнула она.

Женщина замерла, не отводя взгляда от того, что мгновение назад писала, затем отложила в сторону ручку, закрыла зеленую тоненькую тетрадь и медленно повернула бледное лицо к Вере.

– «Мама»… – повторила она.

Вере стало не по себе. На белом лице не было ни бровей, ни ресниц, а глаза помутнели, как мутнеют у покойников. Но ведь эта женщина и была покойницей. Она умерла в этом году, оставив в наследство Вере эту самую квартиру.

– Меня много лет так никто не называл, – сказала лысая женщина. – Они, – она посмотрела помутневшими глазами в сторону окна, – не успели… Только один человечек в мире меня так звал, но это было очень давно. Оставайся этим человечком. Пожалуйста. Теперь тебе ничего не грозит. Он мертв. Он до тебя уже не доберется. Да и я уже мертва…

– Кто – он? – спросила Вера.