Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда немного ошеломленные слуги наконец помогают нам сесть в карету, я перестаю притворяться и неторопливо влезаю в брюки. Фелисити с визгом заслоняет лицо руками.
– Монти, боже, мои глаза!
Я выгибаю спину, пытаясь натянуть брюки до конца и не удариться головой о висящий надо мной фонарь.
– Чего ж ты без своих очков? Они так тебе идут.
– Как ты вообще умудрился?..
– Посмотри на меня и угадай. – Я наконец застегиваю брюки. Перси сидит и с каменным лицом глядит прямо перед собой. – Чего ты такой хмурый?
Он поджимает губы.
– Ты пьян?
– Чего?
– Ты пьян? – повторяет Перси.
– Ты вообще трезвым его когда-нибудь видел? – бормочет под нос Фелисити.
Перси по-прежнему не смотрит на меня, и взгляд его наливается злостью.
– Ты вообще не умеешь держать себя в руках? Ни капельки?
– Извини, ты что, учишь меня этикету? Дорогуша, ты и сам не образец святости, не тебе читать мне нотации.
– Думаешь, если бы я выкинул что-то в твоем духе, мне бы это сошло с рук?
– О чем ты?
– Посмотри на меня и угадай.
– Да ладно, тебе сейчас позарез нужно мусолить именно эту тему? Ты просто тряпка и не умеешь за себя постоять. Допустим, твоя кожа чуть темнее моей…
– Монти, замолчи, бога ради, – просит Фелисити.
– …но научись уже давать отпор, мне надоело все время за тебя вступаться!
На секунду Перси, кажется, теряет дар речи. Фелисити тоже смотрит на меня во все глаза. Кажется, я сказал что-то очень, очень опрометчивое. Но тут Перси наконец поднимает голову.
– Если бы это меня… застали во дворце обнаженным вместе с… с кем-нибудь… я бы так просто, как ты, оттуда не ушел. – Я начинаю возражать, но Перси говорит дальше, и его слова режут ножами: – Это тебе не надоело? Не надоело быть таким? Ты всегда ведешь себя как пьяный осел, каждый чертов день, и это просто…
– Это просто что, Перси? – Он не собирается отвечать, и я договариваю за него: – Стыдно? Ты меня стыдишься?
Он не отвечает, и это тоже ответ. Я жду, что из меня засочится возмущение, но меня вдруг тоже до краев наполняет жаркий вонючий стыд – и переливается через край зловонной лавиной.
– Что это хоть была за женщина? – спрашивает Фелисити. – Это ведь была женщина?..
Я натягиваю через голову блузу, ткань едва не трещит от моего напора. Волосы застревают в воротнике.
– Да так, познакомился с одной.
– И где она теперь?
– Не знаю, сбежал.
– Тебя застали с женщиной, и ты просто сбежал? Болван ты, Монти!
– Да что ей будет? За мной даже не гнались.
– Потому что ты мужчина.
– И что?
– У женщин все иначе. Вас за такое даже не осуждают, а ей всю жизнь это клеймо носить.
– Она сама захотела!
Фелисити судорожно сжимает кулаками ткань платья и, похоже, собирается отвесить мне пощечину, но тут карета налетает на колдобину, и мы едва не валимся на пол. Сестра цепляется за окно, продолжая яростно сверлить меня взглядом.
– Даже не думай, – тихо и напряженно произносит она, – еще раз при мне что-то такое сморозить. В случившемся виноват ты, Генри. Ты и больше никто.
Я перевожу взгляд на Перси, но он все с тем же каменным лицом смотрит теперь в окно. Как же глупо было надеяться, что Перси хоть капельку не плевать, чем я был занят в укромной комнатке с французской придворной дамой. Я сползаю пониже на сиденье и тону в ненависти к обоим моим спутникам. Меня предали. Фелисити ни разу не бывала на моей стороне, но Перси-то раньше никогда не подводил. А теперь, кажется, мир перевернулся.
6
На следующее утро я твердо намереваюсь спать до упора, но Синклер будит меня пораньше: на небе еще догорает опаловая заря. Уговорить себя встать с постели – задача не из легких. Отчасти потому, что я выжат как лимон, отчасти потому, что меня совершенно ужасает перспектива взглянуть в глаза Перси или Фелисити. Перси, конечно, больше. И мне отчего-то совсем паршиво. Казалось бы, не так уж много я выпил, господин посол бóльшую часть вечера даже не подпускал меня к спиртному, и все же живот крутит, а тело ломит, как будто его протащили за каретой.
Через полчаса, если не больше, я все-таки слезаю с кровати и растираю по лицу воду из стоящего в углу таза. Кружится голова, и я нетвердо держусь на ногах. Стоит мне поднять голову, чтобы заглянуть в зеркало, меня ведет в сторону, и я попадаю ногой прямо по брошенному вчера комом камзолу. Ногу простреливает острая боль, и я с воплем оседаю на пол.
Я наступил на ту самую шкатулку, которую стянул из покоев герцога. Она так и осталась лежать в кармане камзола, завязнув краями в вышивке. При свете дня, вдали от пьянящих огней Версаля, она кажется еще причудливее. Я так и сяк кручу диски, выставляю первые буквы своего имени. В свете моего феерического бегства я и забыл, что прихватил ее, и теперь при воспоминании об этом меня охватывает то же злорадство, что и накануне, – похоже, это единственная радость за утро. Я убираю шкатулку обратно в камзол: пусть лежит там и напоминает, что я иногда бываю тот еще хитрец и не все в моей жизни так уж плохо.
Когда я наконец выползаю из комнаты, выясняется, что мы уезжаем. По всему салону разложены открытые чемоданы, вокруг суетятся слуги. Собранные вещи уже волокут вниз. За обеденным столом сидит Фелисити, уткнувшись в свою книгу, – она так пристально пялится на строчки, наверняка притворяется. Рядом с ней сидит Локвуд, облаченный в узорчатый халат поверх сюртука. Он не сводит глаз с двери моей спальни – меня ждет. До него наверняка уже дошли вести о моей выходке. Сплетни летают даже быстрее молнии.
Завидев меня, мистер Локвуд решительно встает и яростно завязывает пояс халата – никогда не видел, чтобы что-то затягивали с такой силой.
– Судя по всему, – начинает он, – мне стоит быть с вами куда жестче.
– Куда уж жестче? – переспрашиваю я. От грохота багажа под глазами поселилась пульсирующая боль. – Мы же в гран-туре. Нам положено развлекаться!
– Да, господин, вы можете развлекаться, но ваша выходка была недопустима. Вы опозорили устроителей вечера, хотя должны были быть благодарны уже за то, что вам вообще оказали честь включить вас в число приглашенных. Вы ославили доброе имя вашего отца перед его друзьями. Каждый ваш необдуманный поступок бросает тень не только на вас, но и на него. Я, сударь, – произносит он, наморщив
