Слепой поводырь - Иван Иванович Любенко

раздавалась безмятежная трель соловья, и слышался рожок молочника. Любимый город жил обычной жизнью.

Глава 6

Выбор

12 дня, месяца июля, 1889 г.

«Почему я начал вести дневник? Вероятно, чтобы облегчить страдания. Бумага — единственный друг, которому я могу доверить переживания. Рассуждения о том, что любой бедой стоит делиться с другом, близким родственником или священником — глупы, наивны и стоят полкопейки, потому что старый приятель лишь вздохнёт, покивает сочувственно и лицемерно заявит, что надобно надеяться на лучшее. Но втайне он будет радоваться, что горе заглянуло в мой дом, а не в его. Супруга — чужой человек, случайно встретившийся на перепутье жизненных дорог. Сможет ли она сострадать без фальши? Очень сомнительно. Мать? Да, она прольёт море слёз, но зачем добивать и без того больное сердце старушки? Священник будет убеждать меня ещё сильнее обратиться к Господу, чаще молиться и каяться, ведь недужные муки — наказания за грехи наши. Но он забудет обо мне через четверть часа. Я давно заметил, что человеческой природе свойственен эгоизм. Это объяснимо. С самого рождения люди вынуждены бороться за выживание и надеяться на провидение, которое почему-то должно их обязательно спасти. А с чего бы это? Провидение действует выборочно и лишь по одному ему известному закону. Оно может прийти на помощь развратному старику толстосуму и убить в колыбели младенца, ещё не успевшего насладиться рассветом, мокрой росой на молодой траве и пением соловья. Вот и верим мы в то, во что хотим верить, даже не подозревая, что где-то там на Небесах невидимый режиссёр уже определил сколько времени мы будем находиться на земной сцене, играя пьесу под названием «Жизнь». Но нам это неведомо. И зачем же в таком случае ходить в храм, ставить свечи и молиться святым, если всё предрешено? Запах плавящего воска, ладана, золотая парча, паникадила и горькие завывания церковного хора — театральное представление. Есть тут и антрепренёры, и актёры, играющие первые роли, и резонеры, и суфлёры. Сцены продуманы и выверены столетиями. Цель всего действа — заставить нас поверить в чудо, которое никогда не произойдёт. И что самое обидное — плачевный результат известен заранее. И вот стоит горемыка на коленях перед образами, понимая, что дни его сочтены, а батюшка, склонившись над ним вещает, что болезнь — это благо, ниспосланное свыше, и добавляет: «Молись, сын мой, потому что молитва и раскаяние — единственный путь для души на Небеса, а не в ад». Но видел ли он человеческую душу? И есть ли в нас то, что мы называем душой? Что такое — душа? Сгусток неведомой человеку энергии? А какой? Динамической, электрической, термической или химической? Всё это фантазийный бред, призванный оставить недужному созданию надежду. И тогда хватается человек за соломинку, окружает комнату иконами, молитвенниками и первый раз в жизни осознанно читает Библию, надеясь обрести спасение. Но вместо него он найдёт вечный покой — биологическую смерть. Так не лучше ли провести последние дни иначе? Кто-то посвятит их более тесному семейному общению, а кто-то решит прожить отмерянные судьбой дни так, как ему грезилось только во сне. И последнее — мой выбор. Трудно поверить, но я счастлив — я обрёл свободу! Свободу действий. И теперь я буду поступать так, как я хочу, избавившись от морали. Она окружала меня с самого детства, мешала жить, заставляя идти по пути, проложенному другими. Нет уж, хватит! Уж коли век мой короток, то финал пьесы будет таким, как я хочу. Я сам себе Бог, дьявол и священник. И о счастье! Я избавился дурных мыслей, разъедающих сердце. И пусть проказа превращает мою плоть в гнилое мясо, но во мне поселилось блаженство духа. Если правы церковники и душа всё-таки существует, то я уже чувствую, как она парит над миром, над жалкими и забитыми людишками, не умеющими преодолеть страх, злобу и зависть. Я другой. Я над ними — там, где горизонт сливается с небом».

Он положил перо, перечитал несколько раз страницу и впервые за несколько дней улыбнулся. «Каков слог! Каков трагизм! А может, стоит начать сочинять драмы? — пронеслось в голове. — Нет, прошлое не вернуть, надобно жить настоящим. Хорошее оно или плохое, но другого нет. День за днём, иногда не ведая, мы сами складываем кирпичи в стену своей судьбы. Новый камень уже положен. Что ж, посмотрим каков будет результат…»

Глава 7

Публичный сеанс

Ставропольские улицы чаще всего получали названия по назначению расположенных на них зданий или мест: Острожная, Кладбищенская, Семинарская, Госпитальная, Мойка, Торговая, Базарная, Почтовая… Естественно, что первый на Кавказе театр, построенный ещё в 1845 году, размещался на Театральной улице. Двухэтажное каменное здание фасадом смотрело на дорогу и являлось несомненным украшением города. Кованный ажурный балкон нависал над половиною тротуара и опирался на два чугунных столба. У самого входа на театральной тумбе выделялась красная афиша: «Угадыватель мыслей! Магнетизёр! Гипнотизатор!

Внутренне убранство храма Мельпомены удовлетворяло самым изысканным провинциальным вкусам: массивная дубовая лестница с широкими перилами, двустворчатая резная трёхаршинная дверь, ведущая в галерею, расписанный сусальным золотом потолок с лепниной, ложи и кресла, оббитые тёмно-красным плюшем и керосиновые лампы с молочными абажурами. Словом, всё было бы отлично, если бы не одна досадная ошибка архитектора Григория Ткаченко, заключавшаяся в том, что сцена располагалась выше обычного уровня. Из-за этого, зрителям первых шести рядов партера приходилось смотреть снизу-вверх, задирая голову, отчего уже через четверть часа уставала шея. Избавиться от дискомфорта можно было только на седьмом ряду. Но поскольку в партере имелось одиннадцать рядов, то наиболее желанными были билеты с седьмого по одиннадцатый. А первые шесть — дорогие и неудобные — распродавались в последнюю очередь.

Климу Ардашеву, прибывшему второго дня, не осталось ничего другого, как раскошелиться на первый ряд партера. Он прошёл в зрительную залу и занял место, согласно небольшому серому бумажному прямоугольнику с чернильным штампом. Прямо перед его глазами возвышалась сцена и синий занавес с тяжёлыми кистями. На нём угадывались театральные маски, очертания каких-то пальм, кипарисов и диковинных птиц. Пахло табаком, одеколонами Брокар и Раллэ, керосином и пылью.

Громко простучал первый звонок. Публика почти заполнила зал. Чиновничьи парадные мундиры, чёрные фраки и сюртуки, дамы в летних нарядах и старушки ветхозаветных времён, помнившие времена, когда Ставрополь был ещё только крепостью с казачьей станицей и по