О ней и о ней - Дмитрий Старицкий

тебя от скарлатины, что болезнь твоя, болезнь всего русского народа, безусловно излечима и, со временем, пройдет, исчезнет бесследно и навсегда. Навсегда, ибо в переболевшем организме вырабатывается достаточное количество антивещества. Прощай.

И доктор Срубов, боясь потерять самообладание, отвернулся и торопливо сгорбившись, подошел к стенке, где уже стояли четверо.

А член коллегии ГубЧК Исаак Кац, едва успел удержаться, от желания убежать из подвала, и, закусив губу с козлиной бородкой под Свердлова, с расширенными от ужаса глазами, поднял на вытянутой руке длинный маузер.

Зрачок глаза Каца сместился на зрачок дула пистолета.

Грянул выстрел.

Сцена 72. Квартира Срубова. Павильон. День. Зима.

Зрачок глаза Срубова принял в себя звук выстрела и проглотил его.

Кац говорил, но чувствовалось, что только из вежливости. Говорил, в лицо не поднимал от стакана.

Срубов медленно, не глядя, набивал трубку.

Кац:

- Расстрел Павла Петровича был необходим. И ты как коммунист-революционер должен согласиться с этим безропотно.

Срубов смотрел...

...на руку, которая расстреляла его отца, а сейчас спокойно короткими красными пальцами сжимала стакан с коричневой жидкостью.

И с улыбкой натянутой, фальшивой, с тяжелым усилием разжимая губы, Срубов сказал:

- Знаешь, Ика, когда один простодушный чекист на допросе спросил Колчака: Скольких и за что вы расстреляли? Колчак ответил: Мы с вами, господа, кажется люди взрослые... давайте поговорим о чем-нибудь серьезном. Понял?

Кац облегченно:

- Хорошо, не будем говорить.

Срубова передернуло от того, что Кац так быстро согласился с ним, что на его лице бритом, красном и мясистом, с крючковатым носом и козлиной рыжей бородкой, в его глазах зеленых, выпуклых было деревянное безразличие. И когда Кац замолчал, стал пить, громко глотая, водя поршнем кадыка.

Вошла мать с подносом на котором был кофейник, долила Кацу в стакан кофе, подошла к Срубову, но тот вежливо отмахнулся.

Кац грыз сдобный сухарик и пил кофе, как будто от этого зависело его душевное состояние.

Срубов молча смотрел на него. (Внутренний голос Срубова):

- Я твердо знаю, что каждый человек, а следовательно и мой отец - мясо, кости, кровь. Я знаю, что труп расстрелянного - мясо, кости, кровь. Но почему страх? Почему я стал бояться ходить в подвал? Почему я со страхом таращу глаза на руку Каца? Потому что свобода - это бесстрашие. Потому что я не свободен вполне. Свобода и власть после столетий рабства - штуки не легкие. Китаянке изуродованные ноги разбинтуй - на четвереньках наползается, пока научиться ходить. Дерзаний и замыслов у нас - Океан, а культяшки мешают. Упражняться тут, пожалуй, мало - переродиться надо!

Во время закадрового монолога Срубова, Кац закончил пить кофе и опять принялся говорить, но беззвучно и после окончания закадрового монолога Срубова он еще некоторое время открывает рот, как рыба, но потом его голос разрывает тишину, внезапно включаясь на середине фразы:

- ...что говорить, что плакать, что философствовать. Каждый из нас, пожалуй, может и хныкать. Но класс в целом неумолим, тверд и жесток. Класс в целом никогда не останавливается над трупом - перешагнет. И если мы рассиропимся с тобой, то и через нас перешагнут

Сцена 73. Камера в подвале. Павильон. Зима.

В камере дрожь коленок, щелканье зубов, тряска рук ста двенадцати человек.

1-й крестьянин соседу по нарам:

- Нет, брат, однако не помилуют. С оружием против шли. Не надейся.

2-й крестьянин, сосед по нарам:

- А как же было не идти, ежели мы этим оружием Колчака гнали, а они и того хуже - грабители клятые...

3-й крестьянин, по одежде еще солдат империалистической войны:

- Чё гадать, ежели с вещами выводить будут - каюк. В штаб к Духонину...

С визгом, выворачивающем душу, открылась металлическая дверь. В проеме комендант. В руке белый листок - список.

Все затихли.

Комендант:

- Всех читать не буду. Сами друг друга знаете. Сто двенадцать контриков из чела Саватеева - на выход с вещами.

Солдат империалистической осел и размашисто перекрестился:

- Господи, укрепи, вразуми и направь...

И дрожь, и тряска вспыхнула снова, пересыхание глотки и слёзы и молитвы краткие.

- Святая заступница, помилуй мя грешного...

В проеме двери, за уходящими крестьянами видны сидящая подследственная Новодомская и еще несколько арестантов из благородных.

Новодомская, обращаясь с облегчением к пожилому офицеру сидящему рядом:

- Фу, хоть вздохнуть можно будет.

Сцена 74. Коридоры и лестница ГубЧК. Интерьер. Зима. Ночь.

И вот сто двенадцать человек в черных, рыжих овчинах, шубах, полушубках, а пестрых собачьих, оленьих, мараловых, телячьих дохах, в лохматых папахах, длинноухих малахаях, треухах, расшитых унтах, в простых катанках, идут их подвала, от страха, от томления предсмертного, от дней полузабытья, от ночей бессонницы, по мраморной лестнице особняка ГубЧК мимо часовых на каждой площадке, которые как изваяния.

Ведомый комендантом длинный, пестрый стоголовый зверь с мягким шумом катанок и валенок послушно вполз за комендантом на третий этаж...

Сцена 75. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.

... в фойе клуба ГубЧК с зачехленным роялем и красноармейцами батальона ВЧК, которые вместо шахмат держали в руках винтовки. И тоже были