Глиняный бог - Анатолий Днепров

— Вы, видимо, проголодались? — спросил я его.

— Как обычно. У Некерта я жрал еще больше. Особенно перед соревнованиями.

— А кто такой Некерт?

— Директор нашего клуба. Клуб “Гранитный кулак”, слыхали?

— Нет. Я спортом никогда не интересовался.

Он перестал жевать, и его единственный глаз изобразил презрение.

— Ну и тип! — рявкнул он. — Сейчас нет таких, кто бы не любил посмотреть, как люди бьют друг другу морду.

Я подумал, что он почти прав. Во всяком случае, таких очень много, может быть, больше, чем нужно.

— Вам, я вижу, не повезло.

— Ерунда. Отдохну здесь и опять вернусь к Некерту. Сенсация! Боксер с одним глазом.

— Это будет очень трудно.

Он съел два бифштекса, куриную ногу и принялся за котлеты. Все это запивалось крупными глотками кислого вина. На мгновенье он сделал паузу, отвалившись на спинку кресла, засопел.

— Глаз, это что… Вот Релику не повезло совсем. У него раскололся череп.

— Это варварство, — заметил я с отвращением.

— Ха! Чем больше увечий, тем больше это публике нравится. В нашем клубе можно драться с кастетом и без перчаток. Коммерческие драки. Сбор фантастический.

Помолчав немного, он спросил:

— Вы не знаете, сколько будет это продолжаться?

— Что?

Я решил, что он задумался над философией своего звериного ремесла.

— Свет.

Я не понял.

— Все время вижу голубой свет. Как небо через молочное стекло.

— Вы этим глазом видите свет?

Он кивнул.

— Значит, там еще идет воспалительный процесс. Он оказывает влияние на зрительные волокна.

Он снова принялся есть, тяжело сопя. Слева от него росла гора пустых тарелок.

— А кто эта бабенка?

Я понял, что это относилось к Голл, и его грубость меня возмутила.

— Это вам не клуб Некерта. И никаких бабенок здесь нет.

— Есть. Точно есть. Знаете, какие ко мне ходили порядочные? Ха–ха! Жены директоров. Дочки президентов компаний. Так вы говорите, воспаление?

— Воспаление. Если хотите, я могу посмотреть ваш глаз — в этом я кое‑что смыслю.

— Доктор?

— Почти. Вернее, да. Что у вас с глазом?

— Вытек. Надоел этот голубой свет. Вижу его, даже когда сплю. И повязка не помогает.

У выхода из кают–компании мы столкнулись с Голл. Она выходила из комнаты Сэда с кипой журналов. Боксер подскочил к ней и выхватил пачку из рук.

— Помочь, крошка?

Голл кокетливо улыбнулась, и мне стало противно. Боксер понес журналы в библиотеку, а Голл подошла ко мне.

— Жаль парня, — сказала она. — Это знаменитый Куинс Рисдер. Я несколько раз смотрела его бои. Восхитительно! Сколько темперамента! Куинс Рисдер и не знает, что у меня есть его автограф. Тогда он прибил Кэмпа Торена, и у того из правого уха хлестала кровь, Куинс макал в нее указательный палец и тыкал им в протянутые бумажки и открытки с его изображением. Мне тогда ужасно повезло.

Я посмотрел на нее, как на пациентку, пришедшую ко мне, врачу–психиатру, на прием.

— Голл, вы знаете, что происходило в Римской империи накануне ее гибели?

— Нет, не знаю, — откровенно призналась она.

— А что такое бои гладиаторов?

— Это что‑то вроде боя быков?

— Почти. Или скорее вроде той драки, о которой он с таким восторгом рассказывает. Неужели вам нравится такое зрелище?

Она весело расхохоталась. Я прервал ее смех.

— С вами Боллер больше не проводил опытов?

— Нет. Но во время последней встречи пообещал, что сдержит свое слово. Это насчет кино.

10

Волны, волны, волны… Они вытянулись бесконечными линиями на черном фоне через тысячи страниц научных журналов и книг. Волны головного мозга, волны части головного мозга, волны группы клеток головного мозга, волны одной–единственной клетки головного мозга. Неутомимые приборы писали их с тупым упорством, а ученые ломали голову над их объяснением, и в их головах тоже неслись волны — электрические, экситонные, фононные, магнитные.

А потом создавались приборы, которые сами генерировали волны, и теперь эти искусственно создаваемые волны подводили к голове, к мозгу, к участку мозга, к группе клеток, к единственной клетке, и ученые наблюдали, что из этого получилось…

Человеческое “я” постепенно растворялось в океане волн, записанных на черных полосках осциллографических лент, и по мере того, как я углублялся в чтение статей и в расшифровку волн, мне начинало казаться, что и я медленно исчезаю, куда‑то ухожу в темноту, превращаюсь в то черное поле, по которому бегут электрические волны…

Я начинаю с ужасом замечать, что становлюсь ничтожно малым, крохотным, предельно примитивным, состоящим всего лишь из каких‑то волн. Вместо мыслей у меня волны, вместо чувств — опять волны, вместо переживаний — снова волны. Гордость — это волны, и они мало чем отличаются от волн оскорбления или волн радости.

А какая утонченная экспериментальная техника! Какие приборы! Какие электроды! Волны усиливают, анализируют, пересчитывают. Их автоматически дифференцируют и интегрируют. Их собирают вместе или раскладывают на компоненты Фурье. Их направляют в электронную машину, которая их расшифровывает и печатает на ленте то, что она думает об этих волнах. Гигантские полированные коробки с гудящими радиолампами подключаются к мозгам тех, кто смеется, плачет, сердится, поднимает тяжести, бежит, рождается или умирает…

А в это время записываются волны.

Когда я допоздна засиживаюсь над журналами, ко мне иногда украдкой приходит Голл, и я сжимаю ее в объятьях, стараясь не думать, что ее, как и всякого человека, можно разложить на волны и импульсы… Целуя ее, я в душе проклинаю тех, кто впервые обнаружил волны. Я поминаю недобрыми словами мюнхенского докторишку, это он первый приладил, электроды к голове человека и обнаружил, что в них возникают электрические колебания.

Имею ли я право его бранить? Если бы это сделал не он, кто‑нибудь все равно додумался бы до этого, и все пошло бы так, как идет сейчас. Я шепчу Голл, что поступь науки неизбежна, в ней существует какая‑то проклятая неумолимость, от которой нет спасения. Но Голл ничто не волнует, и ей просто со мной приятно, и она покорно соглашается со всем, что я говорю.

В темноте мне слышно, как бьется ее сердце, как ритмично и глубоко она дышит, и я с отвращением ловлю себя на том, что считаю частоту сердечных ударов и вздохов. И становится совсем противно, когда вспоминаю, что в это самое время тысячи мелких проволочек передают куда‑то волны… Те самые волны, которые означают и любовь, и сон, и само мышление…

Я уже привык к тому, что надо мной, и над Голл, и над Сэдом, и над боксером поставлен эксперимент, и что нас давным–давно разложили на волны и импульсы… Ну и пусть. В конечном счете, если об этом не вспоминать в темноте, когда я с ней, то все становится на свое место. Если бы люди постоянно размышляли над тем, что с ними делает жизнь, никто бы этого не вынес. Хорошо, что в каждое мгновенье человек может думать только о чем‑то одном, и еще хорошо, что он усилием воли может заставить себя о чем‑то не думать.