История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

за 10 до конца, он, по-видимому, перенес небольшой инсульт, последствием которого осталось дрожание рук и резко изменившимся почерк. Правда, ручку он, как и раньше, держал между указательным и средним пальцами и писал боком пера, но от былой беглости почерка не осталось следа, писал он теперь медленно, вырисовывая каждую букву. И при похоронах матери и часто позже он все сокрушался, что она его «обманула», не соблюла очередь: у них, по его словам, была договоренность, что он умрет раньше. В мае 64-го, после того, как отец прожил свою последнюю трудную зиму и, по-видимому, почувствовал, что приближается конец, он передал мне свои деньги. Самому ему до сберкассы было уже не добраться, и я получил их по доверенности.

В середине июня соседи вызвали меня телеграммой: отцу стало совсем плохо, больше он дома оставаться не мог. Еще до моего приезда один настырный сосед, некто Чащин (года через два сам умерший от рака), дозвонился до секретаря райкома и через него вызвал врача из соседней сельской больницы.

Пришла она при мне. И не врач, а фельдшер, врачей в этой больничке не было. Фамилия ее, помнится, Фокичева. Оказалось, женщина добрая и отзывчивая. Посмотрев больного и оказав помощь, какую могла, она сказала, чтобы везли его в больницу. Не затем, чтобы вылечить, это было невозможно, а чтобы последние дни он провел в покое, чтобы можно было хотя бы своевременно давать ему обезболивающее.

На другой день один сосед помог мне лодкой, и мы отвезли его в эту больничку. Она находилась в сельце Архангельском, расположенном на небольшой речушке, впадавшей в Сухону. Позже по этой речушке лодка не прошла бы, но тогда она еще не успела настолько обмелеть.

От речки до больницы, метров 300, несли отца на носилках. Из-за скопившейся жидкости, которая последнее время почти не выделялась, он был очень тяжел: вчетвером несли мы его с передышками.

Больничка была малюсенькая, всего две палаты, в стареньком деревянном доме, конечно, без водопровода, с печным отоплением. Больных человек пять, а весь персонал состоял из этой заведующей-фельдшера, сестры да, кажется, двух санитарок. Приняли они отца приветливо, уложили на чистую койку, и я с ним попрощался, оставив заведующей свой адрес и попросив телеграфировать в случае рокового исхода, в близости которого я уже почти не сомневался.

Вернувшись на той же лодке, я в последний раз переночевал в отчем доме. Грустными были эти вечер и ночь. Попросив соседа забить досками окна, я уехал домой.

Но ненадолго. 22-го июня я был в командировке в Рыбинске (где когда-то святой Серафим Саровский не помог отцу найти работу). Вечером вызывает меня по телефону дорожный диспетчер, говорит, звонил начальник станции Сухона и дальше что-то не договаривает, мнется. «Что, — говорю, может быть, с отцом плохо?» — «Да, — говорит, — плохо». — «Что, у…умер?» — с трудом выговорил я. — «Да, — говорит, — умер».

Умер он 22-го июня, под утро. Умер, как сказала мне фельдшерица, тихо, как заснул. А еще накануне, 21-го, он нацарапал мне карандашом последнее письмо, я получил его уже вернувшись с похорон, как бы с того света. Помню, он в конце писал, что понимает свое положение и жалеет только о том, что ему не довелось пережить «Портфеллеров и Моргунов» — так произносила «Рокфеллеров и Морганов»[529] мама, когда он читал ей газеты, и он этим часто ее при жизни поддразнивал. Значит, менее чем за сутки до конца он еще мог шутить — дай бог нам так!

Так закончил свою жизнь автор этих записок.

Человек нелегкой судьбы.

Человек без орденов и медалей, хотя по делам своим заслуживал бы их, думается, больше многих других. Но дело в том, что в пору основной его деятельности этих атрибутов не было, кроме единственного и редчайшего ордена Красного Знамени, которым были награждены самые выдающиеся герои Гражданской войны, а когда они появились во множестве, сторожей ими все же не баловали…

Человек, который — с партбилетом и без него — был непоколебимо предан социалистическим, коммунистическим идеалам. Для которого написанное в «Правде» было всегда высшем истиной. Если в редких случаях у него и возникали сомнения по отдельным вопросам, то они были более чем основательны.

Человек, всю жизнь, не всегда с успехом, боровшийся с некоторыми наследственными чертами своего характера, недостатки которого он, впрочем, преувеличивал. Потому что если он предъявлял высокие нравственные требования к окружающим (что им не всегда нравилось), то был еще более требователен к себе.

Человек, не совершивший за свою долгую жизнь ни одного бесчестного поступка, не считая единственной «вины» перед женой, да и то — вина ли это? Итак, я заканчиваю. Шесть лет, не торопясь, с перерывами, по листу, по два, переписывал я отцовы записки. Работа эта доставляла мне большое удовлетворение: страница за страницей восстанавливали в моей памяти историю нашей семьи, историю Нюксеницы, «откуда есть пошли Юровы».

Для чего, для кого я это делал, нужны ли эти записки кому-нибудь кроме меня? Вторые экземпляры первых трех томов я посылал родне в Нюксеницу — прочитали с интересом, но некоторые — тетка Лидия, дядя Александр (в прошлом году умерший) — немного обиделись на не очень лестные замечания автора по их адресу или по адресу их близких.

Еще лет 5 назад, переписав только первый том, я написал в Вологодскую писательскую организацию, что есть у меня вот такой труд, в котором добросовестно и точно описана история одного из уголков Вологодчины с конца прошлого века до 30-х годов. Я сообщил, что если кого-нибудь из вологодских писателей эта рукопись заинтересует, то он может обратиться ко мне. Думаю, мол, что профессиональной рукой на основе отцовых воспоминаний можно было бы написать небезынтересную книгу.

Они ответили, чтобы я прислал им записки, но я не рискнул этого сделать: чего доброго, еще потеряют. А эти два экземпляра я ведь предназначил для последующих поколений Юровых.

Правда, мои дочь и сын — внуки автора — не оправдывают пока в этом смысле его и моих ожиданий. Оба они не