История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Отец закончил свои записки, когда ему было 48 лет. Врачи всегда обнаруживали у него какую-то сердечную болезнь, и он считал, что долго не проживет. Поэтому, наверное, и поспешил с мемуарами. Но прожил он после этого еще 29 лет. Эти годы не описаны им. Их можно бы в подробностях восстановить по многочисленным письмам, но у меня все руки не доходят их разобрать. Поэтому, как я обещал в начале, коротко расскажу об этих годах жизни автора по своим воспоминаниям.

Не уехал он в то лето с печником на Северный Кавказ, остался в Архангельске и пригласил туда меня. Из тех соображений, главным образом, чтобы я мог последние два года поучиться в городской школе, где уровень преподавания был, конечно, выше.

Приехал я в Архангельск в октябре 35-го. Отец, Ольга и мой единородный брат жили в здании Севкрайкоопинсоюза, в небольшой (13–14 м2) угловой комнатке при входе.

Я поступил в 9-й класс 6-й средней школы, на углу Павлина Виноградова и Карла Маркса, минутах в 20 ходьбы от дома.

Отец, чтобы обеспечить семью, существенно увеличившую свои потребности после моего прибытия, выбивался из сил: он выполнял в коопинсоюзе две, а зимой и три работы — вахтера, истопника и дворника, подрабатывал на разделке дров и, кроме того, одно время по совместительству выполнял обязанности дворника в радиотеатре на другом конце города.

А я по своей лености почти не помогал ему. Даже Толька чаще участвовал в распиловке дров или уборке снега, хотя ему было еще только 11 лет. Не потому, что он был трудолюбивее, а потому, что ему отец мог приказать, мне же стеснялся, надеялся, что я пойму толькино участие в работе как намек на то, что и мне не лишне было бы поработать.

С раннего детства, сколько себя помню, я страдал воспалением лимфатических желез — по-видимому, последствие золотухи. За зиму железы на шее вспухали по кулаку, это хотя и не доставляло мне боли, но страшно стесняло, особенно в последние школьные годы, когда стали небезразличными взгляды одноклассниц. За лето, под действием солнца, железы спадали, но потом все повторялось снова. И вот отцу в первый год моего пребывания у него пришла в голову мысль попытаться добыть для меня путевку на курорт (ему-то, помните, так и не удалось побывать на курорте из-за своего крестьянского происхождения). По его наущению я написал заявление не то в гор-, не то в крайздравотдел. Несколько раз наведывался туда, все отвечали, что путевок еще нет. Потом захожу через неделю: «Путевок уже нет, все распределены». Отец не примирился с этим и написал в «Комсомольскую правду». Не знаю, что он там написал, но через несколько дней пришли к нам на квартиру: «Кто тут Леонид Юров? Пусть придет за путевкой». Очень действенным средством было тогда вмешательство газеты. Мне предложили на выбор: на месяц в «Артек» или на два месяца в санаторий в Евпаторию. Все это бесплатно, и даже дорога и дорожные расходы на казенный счет, как в сказке! Конечно, в «Артек», который и тогда уже гремел, мне очень хотелось, но, подумав, мы с отцом решили, что два месяца в санатории все же полезнее для моего здоровья, и я выбрал Евпаторию. До сих пор вспоминаю эти два месяца, как одни из лучших в моей жизни. Лимфоденит мой после южного солнца и лечения грязью пошел на убыль и года через два-три, уже в институте, стал незаметным, хотя остатки его врачи нащупывают и сейчас.

Второй год моей жизни в Архангельске прошел примерно так же, как и первый. Весной 37-го я окончил школу на круглые пятерки. Медалей тогда еще не давали, но отличникам (допускались четверки, кажется, по труду, физкультуре, музыке и рисованию, но у меня и по ним были пятерки) выдавался аттестат с золотой каймой, дававший право поступления в вуз без экзаменов. Я получил такой аттестат и уехал от отца к Феде в Ярославль, чтобы оттуда поступать в Московский университет.

Я обосновался в вузе (по недоразумению не в университете, а в транспортном институте). Изредка отец отрывал по полсотни и посылал мне в подкрепление к моей 140-рублевой (на первом курсе) стипендии.

Вскоре беспокойный его характер все же одержал верх: он уехал из Архангельска. Около городишка Сокол, что километрах в 35 к северу от Вологды, в поселке Свердлово (бывшее Печаткино, теперь в черте Сокола) жил его земляк, некто Проня Каев. По-видимому, списавшись с ним, отец приехал в те места и устроился кладовщиком на строительстве ЦРММ — центральных ремонтно-механических мастерских треста «Вологдолес». Километрах в трех, в деревне Большой Кривец, он купил за 700 рублей небольшой ветхий домик в одну комнату и перевез туда свою вторую семью, в которой осенью 37-го года произошло прибавление: родился еще сын, которого нарекли Михаилом.

Хибарка, приобретенная отцом как последнее пристанище, соответствовала цене (700 рублей в те годы равнялись примерно 100 кг сахара или 60 кг простенькой колбасы или 750 кг черного хлеба). Низ ее сгнил, так что оконцами она почти уткнулась в землю, тесовая кровля тоже сгнила, ну и все остальное примерно в таком же состоянии.

Но отцу было еще 52 года и, хотя он давно уже считал себя стариком, но был еще достаточно здоров и силен, чтобы сделать из этой развалюшки сносное жилье: он заменил нижние венцы и кровлю, в сенях сложил русскую печь, и они превратились в кухню.

Мать года с 33-го работала как портниха в организованной в Нюксенице промысловой артели, одно время была даже ее председателем. Это при ее то грамоте: она ни дня не училась в школе, кое-как читать и писать научил ее в молодости муж. Слава богу, что за время своей «руководящей» работы в этой артели она не заработала себе тюрьму, что в те годы было нетрудно и что случилось, например, позднее с ее сестрой, моей теткой Лидией, таким же образом попавшей в председатели колхоза в своем Устье Городищенском. Жила мать в той же комнатке, где я оставил ее в 35-м году, на втором этаже того дома, в котором внизу и размещалась промартель.