Жизнь волшебника - Александр Гордеев

полюбоваться им ещё раз? Конечно! Но не это главное. Он хотел показать его жене, хотел

увидеть её восторг и порадоваться, что дал ей этот восторг. Но Смугляне-то, кажется, ничего не

надо. Её инертность просто убивает!

Крутнувшись по двору, Роман ныряет в сарай, к деревянным фигуркам. Он сидит там и все

доводы, невысказанные Нине, начитывает своим творениям, которые, вероятно, впитывают их, как

губка, потому что раздражение куда-то всё-таки уходит. Под ложечкой уже сосёт от голода, но не

идти же к ней на поклон! Не просить же её что-нибудь приготовить! Да и возвращаться пока ещё

рано – вряд ли она успела обо всём подумать. Не помешает и самому поразмыслить кое о чём. Как

надоели эти постоянные мелкие стычки! Как коротки минуты их душевной близости, подобные тем,

когда однажды утром он прокопчённый пришёл с дежурства. Но как обидно, что даже эти краткие

минуты зыбки и ненадёжны! Кто же их разрушает? Пожалуй, в первую очередь их краткий лад

разрушает прошлое. Слишком много неприятного позади: и болезнь жены, причину которой никак

не забыть, и «благословляющие» плевки её матери. Смугляна даже не подозревает, что он помнит

всё это. Прав Серёга: у человека всегда два «я». А ведь с Ниной-то ему хотелось жить слитно, без

этого второго скрытного «я». Только не выходит почему-то. «Чего я хочу от жизни с ней? –

спрашивает себя Роман. – Не лучше ли нам всё-таки расстаться…»

Перед обедом он слышит, что Смугляна вышла на крыльцо. А, глянув в окно, видит, как она

выплёскивает воду с картофельными очистками. «Эх, куда же ты плещешь-то!» – недовольно

морщится он, потому что сам-то выплёскивает помои в огороде, за домом. Но хорошо уже то, что в

доме что-то готовится. Сейчас она сварит и даст знать. Однако время обеда проходит, а его никто

не беспокоит. Остаётся одно: сидеть и резать свои фигурки. А может быть, и она со своей стороны

пытается заставить его задуматься о ней? Что ж, у Нины это выходит успешней, потому что она-то

при кухне.

Терпение заканчивается часов около пяти, когда Смугляна, как ни в чём ни бывало, начинает

мыть крыльцо. Отряхнув стружки, Роман выходит из сарая, идёт к дому. Перед Ниной таз с грязной

водой. Сидя на корточках в какой-то неловкой позе, она трёт его, выглядя зажатой, жалкой, какой-

то почти ничтожной – она здесь не хозяйка, а служанка, падчерица, которая вынуждена работать.

Даже в злом, раздражённом состоянии Роман не может отделаться и от острой жалости к ней.

Смугляна оглядывается на него, убрав прядь волос с лица, но смотрит каким-то боковым зрением.

Молча пройдя в дом, Роман видит, что пол вымыт и там. На уже холодной плите застывший суп с

картошкой и вермишелью. Роман отрезает кусок хлеба и ест его прямо из кастрюли.

218

– Может, подогреть? – спрашивает жена от порога.

– Сойдёт и так. А что же ты в обед не позвала?

– Я думала, ты ушёл куда-то…

Вот оно что. Только и всего. Дурак он, конечно, что сидел в сарае целый день, как сыч, но

разговаривать с ней всё равно не хочется. Теперь уже перегорев, он привычно и обыденно

признаётся себе, что на самом-то деле никогда не любил её, не любит сейчас и не полюбит

никогда… Какое чудо должно произойти, чтобы это случилось? Так что же тогда остаётся? В чем

смысл их жизни? И вообще, нужен ли им ребёнок, к которому они всё ещё стремятся? Нет-нет,

думать так нельзя. Но как можно построить основательную жизнь на таких ничтожных островках

тепла? Кстати, давно уже о своей любви не говорит ему и она.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

День итогов

Снег на горы опускается уже в конце июля. Роман смотрит на досрочно поседевшие склоны как

на какую-то нелепицу. Снежные шапки, сверкающие всё лето на двух вершинах, казались уже чем-

то летним и привычным, но теперь к посёлку подкрадывается самая настоящая зима. Эта мягкая

белая кошка, кажется, просто подрёмывала всё лето за ближними горами, а теперь, с

приближением своего часа, пробудилась и, томно потянувшись, приподнялась с той стороны.

Положила на хребты свои белые лапки и наблюдает за пока что беззаботно-зелёным миром, в

который уже вскоре ей предстоит нежно и мягко сойти. И это всё при том, что георгины,

вымахавшие к августу выше некоторых заборов, как беззаботные дураки выглядывают на улицы

своими разноцветными лохматыми головами величиной с тарелку. Удивительно, что в таком

летнем, разноцветном мире может пронзительно потягивать стылым. Летний воздух, оказывается,

бывает не только тёплым, но и таким вот свежим и холодным.

В преддверии осенних зачётов Каргинский окончательно отказывается от нормального языка,

перейдя на язык наставлений, которым выражается, даже покупая хлеб в магазине. Все

обыкновенные жители поселка глядят на известного пожарного с уважением и состраданием и на

всякий случай, сторонясь, пропускают без очереди. Семья Каргинского, конечно, тоже подбирается

и подтягивается, но, видимо, ещё не до требуемой формы, потому что, когда начальник

поднимается к себе на обед, то слышно, что команды с восклицаниями: «кыш, баба!» или «я научу

тебя по борозде ходить!» продолжаются и там. Про борозду он обычно выкрикивает, уже сбегая по

лестнице, и его худая жена, тоже выработавшая за долгую жизнь с ответственным лицом

подходящий командирский голос, теперь помалкивает и лишь крепко прихлопывает дверь, которую

её улетающий муж не успевает закрывать. Но как раз в это-то серьёзное, ценное время

Каргинскому приходится уехать на соседнюю станцию к дочери, в семье которой что-то случилось,

и он договаривается на подмену с начальником четвёртого караула Тараножкиным.

Веселье начинается утром с того, что на дежурство Тараножкин является украшенным

синяками.

– С кедра упал, – лаконично и кротко поясняет он.

И, наверное, в своём карауле его поняли бы так, как он этого хочет, но не в карауле Каргинского.

Его несчастное падение представляется всем слишком уж любопытным. Во-первых, чего это

пожилому пожарному приспичило падать с кедра в год, когда на кедрах ни шиша? Во-вторых, даже

если б и были там какие-то шиши, то шишковать-то всё равно ещё рано. И, в-третьих, как же это

умело надо было хрястнуться с кедра, чтобы синяки точно и развешено распределились под оба

глаза? Андрей Коржов даже просит Тараножкина хоть как-то более или менее наглядно

продемонстрировать последний момент, но тот лишь вздыхает и горестно качает головой.

– Всё ясно, – итожит Коржов, уже повернувшись ко всему караулу, – где-то мешок с пиздюками

развязал…

И эта догадка подтверждается уже к вечеру. В часть