Избранное - Меша Селимович

— Осман приходил? — спросил я Тияну.

— Да. Каждый день.

— Я слышал его смех.

— Знаешь, я и не думала, что он такой добрый человек.

Значит, приходил, это не было болезненным видением, горячечным бредом. А все прочее?

Это невероятно, мой воспаленный мозг в страхе все это выдумал! Невероятно! Но спросить я не решился.

И Махмуд приходил, однако его я не запомнил, потому что не боялся. На третий день, когда я пришел в себя, Махмуд сидел возле меня со слезами счастья на глазах.

— Слава аллаху, слава аллаху! — шептал он умиленно.

— Осман приходил? — спросил я его.

— Приходил. И Осман, и Молла Ибрагим, и моя жена — все приходили.

Он смотрел на меня то с укоризною, вспоминая о моем отъезде, то восторженно, радуясь моему выздоровлению. И зачем мне понадобилось странствовать по белу свету? Люди везде люди, дома́ везде дома́. А для человека главное — друзья. Ему было пусто и тяжело без меня, он выходил на дорогу, в поле, хотя знал, что нам еще не время возвращаться, но так ему было легче, как будто он становился ближе к нам, а когда я свалился в горячке, сидел у моей постели день и ночь. Надо было мне искать беду на чужой стороне, сердито выговаривал он мне. Разве здесь ее мало? Если бы я умер, думал он, что бы он стал делать? И что было бы с моей бедной женой, все глаза выплакавшей по моей милости? Они с Османом часами утешали ее и успокаивали. Конечно, ей легче, она молодая, красивая, тут же вышла бы замуж; ему пришлось бы хуже. Хорошего друга трудно найти.

«А за кого бы Тияна вышла? — продолжал я его мысль.— За Османа? Э, нет! Жаль, конечно, только ни за кого она не выйдет. Я живой, дома — дома и живой!»

О себе Махмуд сказал, что от службы отказывается: едва Османа дождался, чтоб сдать ему лабаз. Надоело сидеть на одном месте, словно ты дерево или камень! Да и ногам вредно, ему надо больше двигаться, и потом, он с людьми любит быть.

Что такое?

Смешной фантазер, он все же предпочитает необеспеченность и мечту обеспеченности и одиночеству. Его вдохновляли необыкновенные подвиги, а выпали на долю обыкновенные, скучные будни. Он, мечтой возносившийся к самым облакам, должен был кормить кошек и гонять мышей, он чувствовал себя обманутым, это было хуже, чем его прежняя убогая жизнь, позволявшая ему лелеять несбыточные надежды.

Теперь он собирался разводить канареек, дело это приятное, чистое, красивое и забавное, птицы любятся, поют себе и плодятся. А плодятся они так, что продажей птенцов вполне можно жить.

Тут он замолчал и нервно провел рукой по своему худому лицу.

— Что-то ты скрываешь,— сказал я.

— Что мне скрывать?

— Не знаю. Тебя спрашиваю.

— Главное я сказал. Остальное так, пустяки.

— Что пустяки?

— Да так. Я зерно давал в долг. Осман ругается.

— Зачем же ты это делал?

— Зачем? Зима тяжелая, люди сидят без денег, потому и давал. Заплатят, когда будет чем.

— А ты хоть записывал, кому давал?

— Записывал. Почти всех.

Как же, ничего он не записывал! Разве великодушный богач, каким он виделся себе в эти минуты, станет записывать должников?

Не знаю, что толкает его на столь неожиданные поступки. Жажда благодарности и уважения? Тяга к чему-то незаурядному: никто так не поступает, а вот он поступит именно так! А может, просто доброе сердце?

— Ну и что теперь?

— Дом продам.

— Сколько уж раз ты его продавал?

— Теперь продам.

Он живет сегодняшним днем, не помнит вчерашнего, не думает о завтрашнем. Какие бы добрые или дурные поступки он ни совершал, ему все идет не впрок. Осману он сказал, что продаст дом и возместит недостачу, полагая, что тот не согласится. Однако Осман не Ахмед Шабо, у которого сердца больше, чем ума. Осман плевал на сердце! Он согласился, да еще потребовал, чтоб тот продавал дом побыстрее. Жена Махмуда не возражала, добродушно ворча на мужа: состарился, а ума не нажил. Что тут поделаешь!

— Легко быть добрым за чужой счет,— сказал Осман и как ни в чем не бывало взял деньги, но голову ему в это время сверлили другие мысли.

Он рассказал мне, как хоронили Шехагу. Уехали с живым человеком, а вернулись с покойником в окованном железом дубовом гробу.

В просторный дом битком набились люди, желавшие посмотреть на невидимого Шехагу. Видели его только кадий с писарями и свидетелями, оказав честь Шехаге и доставив себе невыразимое удовольствие: мертвый недруг наверняка милее живого друга. Выглядел кадий опечаленным, а сердце заливалось соловьем.

И Зафрания пришел. Он, конечно, не мог не верить тем, кто засвидетельствовал, что это действительно Шехага и что он действительно мертв, но все же на всякий случай вплотную приблизился к восковому лицу Шехаги, чтоб самому убедиться и, словно цветок, понюхать труп.

Все выражали соболезнование ему, Осману, и просили передать слова сожаления жене Шехаги, которая, не выдержав этого последнего удара, свалилась замертво. Осман благодарил особенно усердно кадия и Зафранию. Сказал даже, что Шехага перед смертью вспомнил всех своих приятелей и просил простить, если кого обидел, как и он всех простил.

Плохо дело тех, кого он вспомнил, подумал я про себя, хорошо зная волчьи повадки Османа.

— Кадий и Зафрания виноваты в смерти Шехаги? — спросил я Османа.

Ответил он недоуменным вопросом, полным укоризны:

— Они-то здесь при чем? Шехага умер от тоски по сыну.

— Но ведь он сам сказал, что его отравили. И тебя позвал, чтоб дать наказ отомстить за него.

— Бог с тобой! Кому отомстить? Он позвал меня насчет дел распорядиться,— произнес он холодно, с ледяной и язвительной усмешкой.

Он всегда начеку, всегда в обороне — неприступная крепость.

Я так и сказал ему, он засмеялся:

— Как все. И слава аллаху! Разве лучше быть загоном с развалившимся плетнем? Всюду враги.

Завещал ему Шехага мщение?

Если да, скоро этот призрачный мир будет взорван.

Кто окажется быстрее? Кто первый обвинит Бечира Тоску еще в одном преступлении?

А я все-таки спрошу Тияну о том, что, как мне казалось, я видел. Это невероятно, но я спрошу. Глупо думать об этом, но я спрошу.

Я решил сделать это, когда во мне утихнет страх.

Больше всего мне хотелось поскорее уйти из этого дома.

А на моей милой родине снова развевались ратные стяги и собиралась военная подать. Народ костил все войны на свете, но платил подать и шел воевать.

Взбунтовались только крестьяне в Жупче. Они прогнали султанских чиновников и не дали ни людей, ни подати.

Рамиз недаром сидел в Жупче!

Добрый Молла Ибрагим, вконец напуганный людской жестокостью, разговаривал лишь о погоде и здоровье, да и то тихо и опасливо, ведь все можно взять под подозрение — и когда скажешь, что дни стоят слякотные, и когда пожалуешься на нездоровье. Но меня он не забыл. Нашел мне дешевую комнатенку, маленькую, но удобную, и место учителя — ни на какое другое я не пошел бы. Учу детей читать и писать, пытаясь научить их добру, надеясь, что какие-то крохи моих наивных слов западут им в душу.

Среди детей иногда сидит и Махмуд Неретляк, скрестив под собой тощие ноги и выставив острые колени, и молча, потирая больную ногу, слушает, кивает головой, то ли подтверждая мои слова, то ли подвергая их сомнению.

Особенно грустно кивал он своей худосочной головой, когда мы вернулись в школу, проводив десятерых связанных жупчан в крепость. Дети нам были в тот день как лекарство. Крестьян вел бывший австрийский пленный, веселый Ферид со стражниками. Он занял место покойного Авдаги, но его привычек не перенял. Он вернул свою усадьбу, вселился в дом, выгнал жену и своего заместителя с пятью детьми, стал муселимом и теперь за восстановленную справедливость платил жестокостью.

У крестьян, шедших между вооруженными стражниками, был недоумевающий, растерянный вид: за что их взяли, что они сделали?

Жены и родичи безмолвно провожали их, держась на расстоянии.

А с Мейдана солдаты уходили на войну.

Их провожали матери, отцы, сестры, невесты. Одни плачут, другие молчат подавленно.

Цирюльник Салих с Алифаковаца стоит в сторонке. Узнал ли он правду о сыновьях или все еще надеется?

Кто погибнет из уходящих сейчас? И где? На дунайских болотах? В бессарабских лесах? На далеких неведомых равнинах?

Я с горечью смотрю на них. Есть ли среди них какой-нибудь Ахмед-ага Мисира, который стал агой и заплатил за это чужой и своей жизнью? Где тут бранчливый глашатай Хидо, спасающийся от нищеты? А двойник Ибрагима Паро, убегающий от своих жен? Тут ли сыновья другого цирюльника Салиха с какого-нибудь иного Алифаковаца? Тут ли Хусейн Пишмиш, Смаил Сово, Авдия Супрда?

Не важно, как их зовут,— судьба у них одна.

Не важно, грустят они или натужно веселятся,— все равно им не вернуться. Мои товарищи не вернулись. Погибли. Все.