Избранное - Меша Селимович

— А ты знаешь, что совершил Рамиз?

— Я знаю, что он говорил против властей и был арестован. Остальное не мое дело. И знаю, кто вызволил его из крепости. Это преступление. А если преступления не наказывать, мир пойдет прахом. Против вас я ничего не имею, а вот против того, что вы совершили, имею. Улики я найду. И уж тогда пощады от меня не жди. Ты же мне не хочешь помочь! А я мог бы сказать кадию, что ты ничего не знал и был лишь слепым орудием в руках преступников. Теперь не скажу.

— Поступай, как тебе совесть велит, а я лгать не могу.

— Я только хочу тебя предупредить: улики у меня вскоре будут. У одного из сыновей Омера язык уже развязывается. И если кадий даст согласие арестовать Скакавацев, Махмуда и тебя в придачу, разом все узнаем. А согласие он даст, это и ему поможет.

— Я тебе, Авдага, уже однажды сказал, что над бедняками легко куражиться.

— Если эти бедняки заговорят — а они непременно заговорят,— надеюсь, от кары никто не уйдет. Никто! Я понимаю, на что ты намекаешь, но меня не испугают ни чины, ни богатство. Мне важна правда.

— Смотри, как бы в погоне за правдой не наделать кривды.

Он не ответил, лишь махнул рукой, отпуская меня.

Я ушел, ступая одеревеневшими ногами по неровной булыжной мостовой. Меня поразила его откровенность. Значит, он так убежден в своей правоте, что не считает нужным прибегать ни к хитрости, ни к осторожности. Он докопался до истины, добьется и справедливости. Своей справедливости. Он тем более опасен, что упрям и к тому же уверен, будто спасает мир. Упорный сыщик, одинаково беспощадный и к себе, и к жертве, жестокий, но без подлости, ограниченный, но с железной волей, по-своему честный, прямодушный, некорыстолюбивый, чистый в своей непритворной преданности порядку и страшный именно в силу всех этих своих качеств. Он не знает, чему служит, но служит на совесть. Не знает, за что карает, но со всей жестокостью. Возможно, он привык к одному закону, но вряд ли бы заметил, если бы воцарился другой. Он родился в давние-предавние времена, и в каждую эпоху рождается заново, он вечен. Как вечно его призвание вылавливать непокорных, а если непокорные приходят к власти, преследовать других непокорных. Думая о нем, я спрашивал себя: «Если человек честно служит грязным целям, кто он — честный или подлец? И честен он или подл, если грязными средствами стремится достичь высоких целей?»

Но обо всем этом я думал позже, тогда я ощущал только страх, смутный и в то же время весьма определенный. Если Авдага найдет то, что ищет, а найдет он наверняка, за свою шкуру я не дам и ломаного гроша. Но, помимо этой непосредственной опасности, меня окружала тьма неведомых угроз. Мне всюду мерещились тени и глаза, зорко следящие за каждым моим шагом, кольцо сужалось, тени все ближе, близость их гнетет все сильнее, я беспомощно верчусь, не видя ни выхода, ни спасения. Все эти бесчисленные глаза и тени принадлежат Авдаге. Это он породил целую армию призраков. И я не знаю и не могу себе представить ничего более мучительного, чем это состояние полной беспомощности. Точно болезнь с роковым исходом.

Подобное смятение мне доводилось переживать и раньше, но это было на войне, в непроглядном мраке густого леса или ровного поля, когда вокруг ни души, не слышно даже отдаленного человеческого голоса, а опасность чудится всюду, и ты не можешь определить ни ее характера, ни точного места, и поэтому она представляется еще более жуткой. Разум беспомощен перед этим страхом неведомой угрозы, он не в силах побороть его, как зрение — кромешную тьму.

Кто знает, сколько бы я еще барахтался в тине малодушия, если б вдруг не стал противен сам себе и с омерзением не плюнул в лицо собственной трусости. Да пошли они к черту, эти воображаемые страхи! Я человек, не мертвая мишень, ожидающая выстрела, и не стану на коленях встречать беду. Стыдно и перед собой, и близких нельзя разочаровывать — они же верят в меня!

Я сделал немного, но сделал сознательно. Зачем же втаптывать в грязь и эту малость?

Не хочу дрожать, не хочу бояться!

И так ли уж обязателен плохой исход?

Авдага все знает, но пока не предпринимает никаких шагов (рассуждал я спокойнее), уговаривает меня прийти с повинной и тем облегчить ему задачу. А я не пойду с повинной, и никто ни в чем не признается, вот Авдага до самой своей смерти и будет ходить за мной по пятам и все тише повторять свои вопросы. От такой пытки умрет он, а не я.

Или Шехага каким-то образом укротит его рвение и обезоружит его. Вспомнит его в злую минуту, когда ненависть заклокочет в сердце, и смертоносная струя ее зальет и сердара, и наше преступление.

Вернув опасность на землю, к людям, я почувствовал себя смелее. Опасность не утратила своей серьезности, только стала конкретнее и обозримей, я знал ее размеры, знал, чем она мне грозит, но моя растерянность и смятение исчезли.

Авдага прилагает усилия к тому, чтоб уничтожить меня, а я приложу все усилия, чтоб сохранить свою шкуру целой и невредимой. Стоит она недорого, но другой у меня нет, она прекрасно мне служит, а ему все равно ни на что не сгодится. Он готовит мне погибель, я желаю ему лишь неудачи, а учитывая наши силы, мои — ничтожные, его — могучие, будет справедливо, если он ничего не выиграет, а я ничего не проиграю. Ставки в игре у нас неравноценные, я ставлю на карту все, он ничего, для него проигрыш — неудача, для меня — конец. А раз так, пусть лучше он потерпит неудачу, чем я погибну. Как-никак собственная жизнь меня заботит больше, чем его удачи или неудачи.

Желание сохранить голову и решение не ждать, когда кинжал вонзится тебе в спину, принесли мне некоторое облегчение, и я отправился на поиски Османа Вука. Про него я вспомнил сразу же, как только надумал принять бой. Если кто и может обуздать Авдагу, так это он один.

Нашел я его в лабазе Махмуда. Лабаз, к моему удивлению, на сей раз был набит шерстью. Осман следил за тем, как увязывали тюки.

Махмуд ковылял по лабазу, без всякой нужды оттягивал веревки на тюках, стараясь показать Осману, что знает толк в деле и полон рвения. Разумеется, рвения было больше, чем знания, и Осман проверял после него все заново и приказывал затягивать крепче.

— Шерсть для Венеции,— объяснил Махмуд, как мне показалось, с грустью в голосе.— Осман с Шехагой едут.

— Чего ж ты не попросил, чтоб и тебя взяли? — спросил я, поняв причину его грусти.

Он пожал плечами: кому он там нужен?

И пошел дальше оттягивать веревки на тюках.

— Где ты пропадал? Нет чтоб помочь людям! — встретил меня Осман улыбкой.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Дай вот кончу.

— Я бы хотел сейчас.

— И я много чего хотел бы.

Но все-таки пошел к каморке Махмуда. Я двинулся следом и закрыл за собой дверь.

— Долгий разговор?

— Как хочешь.

— Тогда давай покороче! Дела ждут.

— Я разговаривал с Авдагой.

— Да что ты говоришь? Неужто впервой?

Как всегда, скоморошничает. Ничего, сейчас услышит — забудет про свои шуточки.

— Авдага все знает. Я ушам своим не поверил…

В каморку вошел Махмуд, посмотрел на нас подобострастно, сгорая от любопытства. Год жизни отдал бы за то, чтоб услышать наш разговор.

— Хотите что-нибудь? Может, кофе принести?

— Не надо ничего,— резко оборвал его Осман.— У нас важный разговор.

Махмуд понуро вышел, он ведь и пришел из-за этого разговора.

Я передал рассказ Авдаги, не опустив ни одной подробности. Он слушал, не прерывая, но с поразившим меня ироническим видом. Я предполагал, что мой рассказ встревожит его больше.

И, что совершенно уж неожиданно, он громко расхохотался, как только я закончил.

— Что-что? Махмуд договаривался с комендантом? Много он знает, в точку попал, прямо пальцем в небо!

— А кто же?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Чего ты от меня таишься? Надеюсь, не думаешь, что я побегу доносить?

— Не думаю, ты, брат, не такой дурак! С комендантом говорил знаменосец Мухарем. Ну, легче тебе стало?

— А он с какой стати?

— Ненавидит он их — всех! А с комендантом они приятели, на войне вместе были, один стариком, другой молодым. Теперь оба старики.

Знаменосец Мухарем! А бедняга Махмуд высох из-за поноса, без вины виноватый!

— А другие? В других он тоже ошибся?

— В тебе нет.

— Авдага опасен. И становится все опаснее.

— Знаю.

— Что будем делать?

— Уповать на бога.

— Плохо наше дело, если только на бога нам и осталось уповать.

Осман улыбнулся и дружески хлопнул меня по колену:

— Не так страшен черт, как его малюют.

И весело, без тени озабоченности пошел проверять, как работники увязывают шерсть.

Выходя, я видел, как Махмуд, разговаривая с Османом, грустно поглядел мне вслед, не смея спросить, о чем мы говорили. Он не выносит тайн, ни своих, ни чужих, но сильнее всего его мучает эта тайна, в которую он, ничего о ней не зная, влип без всякой вины.