Избранное - Меша Селимович

В Жупче меня встретили сердечно. Молла Ибрагим предупредил о моем приходе. Брат имама накормил меня, напоил, хотел показать, где он меня уложит спать, и очень удивился, услышав, что ночевать я не останусь и работу сделаю сейчас же. Он даже немного разочаровался, потому что не любил спешки, а особенно когда что-то делалось на века. Я успокоил его, сказав, что все подготовил дома, посоветовался с Моллой Ибрагимом и другими учеными людьми, у меня есть несколько готовых надписей и надо лишь выбрать наиболее подходящую.

Мне хотелось, чтоб все выглядело как можно солиднее на тот случай, если он сочтет меня чересчур молодым и недостаточно серьезным для такого дела. Ни одного готового текста у меня не было, в голове вертелось множество слов, однако я понятия не имел, какие из них могли подойти имаму. Разумеется, покойнику все равно, он согласится со всем, что я напишу,— надо угодить его родственникам, утолить их тщеславие, может быть, и горе, а это нелегко. Меньше всего вероятности ошибиться, если сказать о покойнике все самое хорошее, но я не знаю, что родственники считают самым хорошим и что хотят сохранить в памяти потомков.

Чтоб не решать этого самому, я стал задавать вопросы. Но брат имама, упрямый и дошлый мужик, из которого слова не вытянешь, до крайности осложнил дело.

— Покойный любил людей? — начал я с самого очевидного. Ответ брата привел меня в замешательство.

— Одних любил, других ненавидел. Как все.

— Знал ли он, что его ждет, когда воспротивился султанскому указу?

— Нет, конечно! Знал бы, не противился. Кто мог подумать, что за это голова с плеч полетит! Нет, какое там знал! Мы сговорились: если прижмут — заплатить.

— Но он был, верно, храбрый человек?

— Да нет. Всего опасался.

— Почему же он тогда отказался платить военную подать?

— Как почему? Все люди были против военной подати, мы не хотим войны, да и давать нам нечего. Он сказал только то, что у всех было на уме.

— Стало быть, покойный был добрым человеком.

— Добрым легко быть. Тяжело живым остаться.

— Власти ненавидел?

— Сохрани бог! С чего ему их ненавидеть?

— А ты?

— Что я?

— Ты ненавидишь власти? Ведь они брата твоего убили.

— Камень упал и убил человека. Что ж, камень ненавидеть?

— Брата убили люди, не камень.

— Нет, убили не люди, а власти.

— Написать — надгробный камень поставлен братом или семьей?

— Зачем? Кто ж другой поставит?

— Что ж тогда написать?

— Вот этого не скажу, не знаю.

Сбитый с толку, растеряв всю уверенность, с которой я приступал к делу, не зная, за что зацепиться, я писал и зачеркивал до тех пор, пока, кроме дат рождения и смерти, не осталась одна-единственная фраза:

«Он был добрый человек, умер невиновным».

Но ему и это не понравилось. Имам был добрый человек, это точно, но зачем говорить, что он умер невиновным? Все умирают невиновными, виновными бывают только при жизни.

С трудом мы согласились на такие слова:

«Он был добрый человек и умер без вины. Да дарует ему аллах вечное блаженство».

Смысл и назначение последней фразы были не совсем понятны, но звучала она торжественно и красиво и ему понравилась.

Брат имама поблагодарил меня, щедро оплатил мой труд, и я собрался идти домой. Однако он хотел мне что-то сказать — я еще раньше это заметил,— да все не решался, и похоже было, что уже не решится. У людей, подобных ему, на уме гораздо больше, чем на языке. Все-таки он сказал:

— Халила Ковачевича знаешь?

— Даже имени не слышал.

— Брат его служит у Шехаги Сочо. Сторожем.

— Кажется, видел его. Высокий такой, костлявый?

— Халил просил, чтоб ты зашел к нему. Он тут рядом, третий дом от моего.

— Зачем?

— Один человек спрашивал про тебя.

— Кто?

— Не знаю.

Я подумал, что пропавший Шехага укрылся в этом горном селе и крестьяне решили спровадить его со мной. Шесть дней прошло, как он ушел из дому.

Халила Ковачевича я сразу узнал, он был вылитый брат, служивший у Шехаги.

— Я Ахмед Шабо. Ты звал меня?

— Звать не звал, мне о тебе говорили, вот и захотелось поглядеть.

— Видно, у тебя есть ко мне дело, если тебе захотелось поглядеть на меня.

Он посмотрел на меня, на дом, явно колеблясь, и в последнее мгновенье малодушно отступился от своего первоначального намерения.

— Да нет, особого дела нет,— сказал он, улыбаясь натужно и неумело.— Так просто.

— Брат имама говорил, что обо мне кто-то спрашивал.

— Кто?

— Откуда мне знать?

— А, да, спрашивал, но так, между прочим.

— Что он хотел?

— Что хотел? Не знаю, что он хотел. Видно, окончательно передумал. Не скажет.

— Ладно,— говорю ему.— Повидались, поглядели друг на друга, поговорили. Теперь пойду, чтоб засветло до города добраться.

— Да, зима, рано смеркается.

Я стал спускаться по горной дороге.

— Проводить тебя? — спросил он и двинулся за мной.

— Ты что-то собирался мне сказать, да не решился,— начал я в открытую.

Халил улыбнулся:

— Собирался, да это неважно.

— А может, важно.

— Нет.

— Кто спрашивал обо мне? Шехага?

— Какой Шехага? Откуда здесь быть Шехаге?

— Кто же тогда?

— Кто? Да не знаю. Понятия не имею, кто он да что, зашел сегодня случайно и, верно, приметил тебя. Вот и говорит: «Это не Ахмед Шабо?»

— Молодой, чернявый, худой?

— Да вроде.

— Рамиз?

— Не знаю. Может, и Рамиз.

— Он велел привести меня к себе?

— Кто? Этот парень? Ничего он мне не сказал, пошел своей дорогой.

— Куда?

— Ей-богу, не знаю.

— Ну хорошо, увидишь его — передай привет от меня.

— Вряд ли я его увижу.

— Знаешь, Халил, в другой раз ты сначала придумай, что и как сказать, а уж потом зови человека. Ну, я пошел, а ты возвращайся восвояси.

— А что внизу, в городе, как дела? Так, вообще…

— Да шарят, вынюхивают, ищут Рамиза.

— А зачем?

— Не знаю, зачем его ищут, но дай бог, чтоб не нашли!

Крестьянин остался на взгорье — освещенный солнцем, наглухо закрытый изнутри, я же быстро зашагал к затянутому серой пеленой городу.

Измучил меня этот бедолага — желание сказать боролось в нем с желанием утаить, стремление узнать от меня, что происходит,— со страхом выдать себя. Скорее всего, Рамиз, спрятанный в его доме, видел, как я вошел в село, а возможно, и знал, что я приду, и просил его привести меня. Возможно, вначале Халил не соглашался, тот уговорил его, и он поджидал меня перед домом, продолжая колебаться, а все взвесив, окончательно передумал, начал говорить обиняками, подтвердил лишь мою догадку о Рамизе, но от прочего отгородился, объяснив все случайной встречей: откуда-то пришел, о чем-то спросил, куда-то ушел. Рамиз наверняка хотел со мной увидеться. Халил решил, что лучше не допускать этого. Лучше и безопаснее и для него, и для Рамиза. Рамизу он обещал привести меня, я стоял перед домом, возможно, тот нас видел, и теперь Халил, довольный своей ловкостью, наврет ему с три короба, что я, мол, спешил или струсил и отказался. Что ж, его право. Он укрыл Рамиза в своем доме — ради Шехаги, ради своего брата, может, и ради денег, и с него достаточно страхов из-за того, что беглый бунтовщик прячется в его доме. Не хватало еще, чтоб он начал рассказывать об этом каждому встречному-поперечному!

В глазах Рамиза я много потерял.

И тут я вдруг вспомнил Моллу Ибрагима. Почему он послал меня в Жупчу? Знал ли он, где скрывается Рамиз, и молча направил меня по его следу? Или сам Рамиз через кого-то передал, чтоб я пришел? Задавать Молле Ибрагиму эти вопросы — напрасный труд, он будет открещиваться, мотать головой, удивляясь, как такое могло прийти мне в голову, он-де знать ничего не знает и не желает знать.

Осмотрительный Халил оборвал все нити тайны, которую по частям хранило много разных людей.

Хотелось ли мне повидаться с Рамизом? Не знаю, возможно, надо мной нависла бы новая опасность и начали бы терзать новые страхи, как бы кто не прознал про нашу встречу. Такое со мной уже случалось: сделаешь один шаг, а последствий не оберешься.

И все-таки я жалел, что наше свидание не состоялось. Я засыпал бы его вопросами о людях, о жизни. Ответы его можно представить себе заранее, но вдруг бы я уверовал в его добрую волю и твердую надежду. Мне необходимо уверовать. Лучше жить с обманчивой надеждой, чем ни во что и ни в кого не верить.

В городе Махмуд ждал меня с плохими вестями. Он пошел в дом арестованной женщины навестить ее больного мужа, отнести ему кое-какой еды и застал там плач и стоны: женщина умерла в тюрьме. От страха ли, от болезни, от пыток, кто знает?

Тяжелая весть, бессмысленная смерть.

Расстроившись, я даже не задался вопросом, откуда в Махмуде такая храбрость — идти в прокаженный дом? И как же все-таки в нем сильна потребность помогать тем, кому еще хуже, чем ему!