Избранное - Меша Селимович

— Восемнадцать лет он был на моих глазах, и я никогда не видел его таким веселым. Я думал, мы будем приезжать сюда каждую зиму. А потом он ушел на войну. Не знаю… я не знаю, почему он ушел. Может, не хотел отстать от товарищей. Не знаю…

Голос у него сухой, напряженный, тихий. Больше он ничего не сказал и снова отвернулся к стене. Я подошел к окну вдохнуть свежего воздуха и прийти в себя. Улица опустела, шум утих, перенесся на другой ее конец. Вдруг я обмер. Что это? Всхлип или тяжелый вздох, оборвавшийся рыданием?

Я обернулся: Шехага лежал в прежнем положении, дышал ровно и тихо.

Поздно ночью Шехага заснул, и я вышел на улицу. Она была пуста, лишь щедро усыпана всем тем, что бросила или потеряла бесновавшаяся толпа. После шума, сотрясавшего каменные стены домов, стояла жуткая, какая-то призрачная тишина.

Я смотрел на безмолвную воду канала, один на всей улице, потонув в этой тишине, как в недвижной воде подо мной, меня окружали тени чужой тьмы и заливала болезненная тоска, причину которой я не знал.

Я убежал от этой странной ночи и от себя, ставшего мне самому непонятным.

Шехагу я застал перед постелью, он стоял на коленях, прислонив голову к спинке кровати, и тщетно пытался опереться на бессильные руки.

Я поднял его и уложил. Он походил на умирающего.

— Позвать врача?

— Нет,— шепнул он.

Я дал ему ромашки, и он скоро успокоился. Даже заснул. Утром он проснулся почти здоровым. Я уговорил его не вставать и не курить — с сердцем, мол, шутить нельзя.

— Думаешь, сердце у меня?

— Похоже.

— Ладно, послушаюсь тебя. А врача не зови! Поставит пиявки, последнюю кровь выпьют.

— Может, и не вредно бы.

— Бог мой, как легко люди соглашаются на то, чтоб пустить чужую кровь,— пошутил он.

Потом заговорил о том, как мы возместим эту пустую трату времени, как он покажет мне такую красоту, что у меня глаза на лоб полезут.

Я искренне признался:

— Что касается меня, то я хотел бы всей этой красоте поскорее показать спину.

— Почему? Чего ты торопишься в этот наш ад, побойся бога! Чем позже туда попадешь, тем лучше.

Осман Вук вернулся утром, ночь для него кончилась неудачно. Начал проигрывать, греки пустились мухлевать, Осман одернул их, те совсем обнаглели, тогда он избил их как собак, на шум прибежали полицейские. Османа с герцеговинцем отвели в тюрьму. Утром их отпустили, но содрали большой штраф. Таким образом, Осман лишился и выигрыша, и своих кровных.

— Неужто ты не можешь без скандалов? — рассмеялся Шехага.

Но тут его пронзила боль, он побелел, скорчился, сидя на постели, так что подбородком почти уткнулся в колени, потом выпрямился, помолчал мгновенье и сказал Осману:

— Давай сыграем!

Мы удивленно переглянулись.

— Как это? С тобой? У меня и денег нет.

Шехага вытащил деньги из-под подушки.

— Выиграешь — твои. Проиграешь — другого наказания тебе и не надо.

— Не по справедливости это, ага.

— Я знаю, ты игрок хороший. Но играем без обмана!

— Боже сохрани!

— Ну, тогда садись!

Осман придвинул стол к постели и сел, явно не в себе.

— У тебя руки дрожат,— заметил ему Шехага.— Успокойся.

— Какое там! Ведь такие деньги!

— Будем тянуть жребий?

— Нет.

— Бросай.

В этой необычной игре сошлись опытный игрок и чудак. Для одного будто вся жизнь зависит от результата игры, другой дурачится или хочет помочь, но не хочет дарить. У одного душа трепещет — другой наслаждается его страданиями. Один поджаривается на раскаленных углях, подавленный близостью нежданного счастья,— другой забавляется, ему безразлично, выиграет он или проиграет.

Осман бросил кость дрожащей, точно расслабленной рукой.

— Что с тобой? — рассердился Шехага.— Противно смотреть. Ты же ничего не теряешь, можешь только выиграть.

— Такой случай могу упустить!

— Вся жизнь состоит из случаев. За всеми не угонишься. Рано или поздно ты свое возьмешь. Ты же как ястреб — всех бы нас когтями сгреб.

— Что ты говоришь! Да никогда в жизни!

— Сгреб бы, сгреб! За то я и люблю тебя! И хочу, чтоб ты выиграл. Разве можно людям прощать?

— И я хотел бы выиграть.

Но счастье изменило Осману именно тогда, когда было ему нужнее всего. Он спал с лица, как-то съежился; покрылся потом, в глазах застыла тоска, весь он стал какой-то потерянный.

Удача так и не пришла к нему. Он проиграл.

Играли недолго, десять раз бросили. Мне показалось — долго, как болезнь.

— Видно, не судьба,— серьезно сказал Шехага.

— Не судьба.

Осман встал, подошел к окну и забросил кости в канал.

— Больше не играю,— сказал он подавленно.

— Поклянись! Не словом, не душой — жизнью поклянись!

Осман произнес клятву, будто казня себя, и вышел из комнаты.

Он вызывал жалость.

— Зачем ты так? — укорил я Шехагу.

— Я загадал: выиграет он — и я выиграю. Кажется, мы оба остались в проигрыше.

— Как это? Не понимаю.

Он отмахнулся, не желая отвечать.

Бодрости ему хватило ненадолго. Не в силах поднять руки, он беспомощно теребил одеяло, на побелевшем лице выступил пот, губы скривила гримаса боли.

Мне показалось, он умирает.

— Шехага, что с тобой! Шехага! — испуганно звал я его.

Он начал клониться набок — вот-вот свалится с постели; я положил ему голову на подушку.

Несколько мгновений он лежал спокойно, а потом медленно поднял веки, открыл угасшие зрачки, почти мертвые. С натугой улыбнулся и даже сказал, чтоб я не пугался. Я и не предполагал в нем такой силы духа. За врачом он снова не разрешил мне идти.

— Нечего впутывать в наши дела иностранцев,— прошептал он.

Я не понял, о каких делах он говорит.

Постепенно в глаза его вернулась жизнь, и он посмотрел на меня долгим, пронизывающим взглядом. Словно чего-то искал, пытался прочесть на моем лице. Почему он не спрашивает? Я бы все ему сказал. Думаю, что все.

— Не бойся,— сказал он тихо, но твердо, почти грозно.— Я не умру. Не все еще сделал. Я должен отплатить за причиненное мне зло. Негоже оставаться должником.

— Зачем думать о мести? Неужто все счастье в этом?

— Будто счастье в жизни, а вот живу.

— Месть все равно что хмель. Стоит только начать — конца не будет. И зачем сейчас об этом думать?

Он крикнул рассерженно:

— А о чем же мне еще думать?

Но внезапно замолчал, испуганно схватился за край одеяла и потянул его к подбородку, из груди его вырвался крик боли, будто судорога свела все нутро. К счастью, приступ продолжался мгновенье, он успокоился и отклонил полотенце, которым я утирал ему покрывшийся испариной лоб.

— Не надо,— сказал он тихо.— Где Осман?

— Не знаю, куда-то ушел. Я не могу тебе помочь?

— Где Осман?

— Не знаю я, где Осман. Что ты хочешь? Скажи мне.

— Ты не годишься.

— Для чего не гожусь?

— Пожалуй, я этого ждал, но не сейчас и в другом месте. Не здесь и не так.

— О чем ты, Шехага?

Его вид, непонятные речи, музыка и веселые голоса, доносившиеся с улицы, унылая комната, пугающая, неведомая мне тайна — все это привело меня в состояние крайнего возбуждения.

Приступы повторялись все чаще, болезненная судорога сводила лицо в жуткую гримасу, силы таяли.

Его мутило, казалось, вот-вот начнется рвота, он глубоко втягивал воздух широко открытым ртом, старался удержать дыхание и все это время не спускал с меня взгляда. Скоро смерть погасит блеск в его серых глазах, которые внушали людям страх.

— Знаешь, что со мной? — спросил он шепотом, когда судорога отпустила его.— Отравили.

— Как отравили, господь с тобой! Что ты говоришь?

— Все нутро горит. И горло. И голова.

— Кто? — крикнул я.— Кто мог тебя отравить?

— А кто не мог? Может, ты. Или Осман. Хотя нет. Ты слаб для этого. Османа с нами не было, а жечь начало еще в пути. Слуги, верно.

— Почему ты не сказал? Всю жизнь таишься. И тут тоже.

— Может, подкупили какого чужака в пути, на постоялых дворах, в трактирах. Настоящий-то виновник в Сараеве.

— Проклятые!

— Позови Османа! И оставь нас одних.

— Догадываюсь, зачем он тебе. Не надо, прошу тебя! Не думай о мести! Ты поправишься!

— Позови Османа!

Я не мог пошевелиться, не мог собраться с мыслями, не знал, что делать. Человек умирал на моих глазах, отравленный, а я думал не столько о случившемся с ним несчастье, сколько о жестокости его и его палачей.

— Опередили меня, перехитрили,— шептал он, с трудом шевеля синими губами.— В чем-то я обмишулился, а может, в ком-то? Или уж ничего нельзя было сделать?

Как поступить? Не слушать его и дать ему умереть, проклиная меня, или послушать и дать ненависти пережить его?

— Пойти за врачом?

— Позови Османа.