Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

молчать в “этом доме”. “Но если б только были к ней почтительны, если б только захотели её заранее послушаться, то” и т. д. и т. д.; всё это немедленно поддакивалось стаей приживалок, девицей Перепелицыной и, наконец, торжественно скреплялось Фомой Фомичом…»

Генеральша померла через три года после свадьбы полковника Ростанева и Настеньки, освободив, наконец, сына от своего тиранства. Причём, оставшийся ещё доживать своё главный тиран Опискин театрально рвался в могилу вслед за генеральшей и даже делал вид, будто хочет проглотить от горя булавку и таким образом покончить свою жизнь.

Кроткая

«Кроткая»

Жена рассказчика (Мужа). Она приходила к нему в «кассу ссуд» закладывать вещи, чтобы оплатить публикацию объявлений в «Голосе» о месте гувернантки. Он вспоминает: «Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повёртывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… <…> Да; меня прежде всего поразили её вещи: серебряные позолоченные серёжечки, дрянненький медальончик — вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для неё драгоценность, — и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал…» После он узнал, что было ей в ту пору без трёх месяцев 16 лет, а выглядела и вовсе на 14, и была круглой сиротой, проживала у тёток, которые её били и куском хлеба попрекали и решили, наконец, выдать за 50-летнего соседа-лавочника. Здесь и подвернулся бывший штабс-капитан, а теперь ростовщик. Он считал себя «освободителем», но, оказывается, Кроткая просто выбрала из двух зол меньшее, а потом мужа-«освободителя» и возненавидела. Возненавидела до того, что сначала пыталась изменить ему, потом хотела даже убить его, но в итоге предпочла выброситься из окна с образом в руках, только чтобы не продолжать с ним жить…

В образе и судьбе героини отразились штрихи, связанные со швеёй-самоубийцей Марьей Борисовой (о которой Достоевский писал у октябрьском выпуске ДП за 1876 г. — «Два самоубийства») и молодой женой «капитана-ростовщика» Софьей Константиновной Седковой, которая вышла замуж в 16 лет, пыталась покончить жизнь самоубийством, а после смерти мужа подделала завещание (дело это широко освещалось в газетах весной 1875 г.)

Кудрюмов

«Подросток»

Участник кружка Дергачёва. Аркадий Долгорукий начал было описывать его «наружность», да оборвал: «Это был невысокого роста, рыжеватый и весноватый… да, впрочем, чёрт бы взял его наружность!..» Раздражение и даже ярость Подростка понятна: Кудрюмов, прячась за спинами остальных участников кружка, довёл Аркадия до белого каления своими ехидными вопросами и замечаниями, когда он вздумал в первое же посещение «дергачёвцев» исповедываться им и раскрывать душу, намекая на свою «идею». Подросток несколько раз называет-именует Кудрюмова «ничтожеством».

Куликов

«Записки из Мёртвого дома»

Арестант особого отделения, один из двух (вместе с А—вым), кому удалось совершить побег из острога, правда, неудачный. «Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайно благообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознаёт это и этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги за лечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и много видывал. Слова роняет, как будто рублём дарит. <…> Дело в том, что наших острожных самоучек-ветеринаров весьма ценили во всём городе, и не только мещане или купцы, но даже самые высшие чины обращались в острог, когда у них заболевали лошади, несмотря на бывших в городе нескольких настоящих ветеринарных врачей. Куликов до прибытия Ёлкина, сибирского мужичка, не знал себе соперника, имел большую практику и, разумеется, получал денежную благодарность. Он сильно цыганил и шарлатанил и знал гораздо менее, чем выказывал. По доходам он был аристократ между нашими. По бывалости, по уму, по смелости и решимости он уже давно внушал к себе невольное уважение всем арестантам в остроге. Его у нас слушали и слушались. Но говорил он мало: говорил, как рублем дарил, и всё только в самых важных случаях. Был он решительный фат, но было в нём много действительной, неподдельной энергии. Он был уже в летах, но очень красив, очень умён. С нами, дворянами, обходился как-то утончённо вежливо и вместе с тем с необыкновенным достоинством. Я думаю, если б нарядить его и привезть под видом какого-нибудь графа в какой-нибудь столичный клуб, то он бы и тут нашёлся, сыграл бы в вист, отлично бы поговорил, немного, но с весом, и в целый вечер, может быть, не раскусили бы, что он не граф, а бродяга. Я говорю серьёзно: так он был умён, сметлив и быстр на соображение. К тому же манеры его были прекрасные, щегольские. Должно быть, он видал в своей жизни виды. Впрочем, прошедшее его было покрыто мраком неизвестности. Жил он у нас в особом отделении. Но с прибытием Ёлкина, хоть и мужика, но зато хитрейшего мужика, лет пятидесяти, из раскольников, ветеринарная слава Куликова затмилась. <…> Куликов был несколько оскорблён его ветеринарными успехами, даже слава его между арестантами начала было меркнуть. Он держал любовницу в форштадте, ходил в плисовой поддёвке, носил серебряное кольцо, серьгу и собственные сапоги с оторочкой, и вдруг, за неимением доходов, он принуждён был сделаться целовальником <…> Человек он был немолодой, но страстный, живучий, сильный, с чрезвычайными и разнообразными способностями. В нём была сила, и ему ещё хотелось пожить; таким людям до самой глубокой старости всё ещё хочется жить. И если б я стал дивиться, отчего у нас не бегут, то, разумеется, подивился бы на первого Куликова. Но Куликов решился <…> Куликову дали (После поимки. — Н. Н.), кажется, полторы тысячи. Наказывали довольно милосердно. <…> Куликов вёл себя по-всегдашнему, то есть солидно, прилично, и, воротясь после наказания в острог, смотрел так, как будто никогда из него отлучался. Но не так смотрели на него арестанты: несмотря на то что Куликов всегда и везде умел поддержать себя, арестанты в душе как-то перестали уважать его, как-то более запанибрата стали с ним обходиться. Одним словом, с этого побега слава Куликова сильно померкла. Успех так много значит между людьми…»

Прототип Куликова — А. Кулешов (Кулишов).

Культяпка (собака)

«Записки из Мёртвого дома»

Один из