Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

домик вдовы чиновника Красоткиной. Сам губернский секретарь Красоткин помер уже очень давно, тому назад почти четырнадцать лет, но вдова его, тридцатилетняя и до сих пор ещё весьма смазливая собою дамочка, жива и живёт в своём чистеньком домике “своим капиталом”. Живёт она честно и робко, характера нежного, но довольно весёлого. Осталась она после мужа лет восемнадцати, прожив с ним всего лишь около году и только что родив ему сына. С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка — мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж конечно перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится и проч., и проч. Когда же Коля стал ходить в школу и потом в нашу прогимназию, то мать бросилась изучать вместе с ним все науки, чтобы помогать ему и репетировать с ним уроки, бросилась знакомиться с учителями и с их жёнами, ласкала даже товарищей Коли школьников, и лисила пред ними, чтобы не трогали Колю, не насмехались над ним, не прибили его. Довела до того, что мальчишки и в самом деле стали было чрез неё над ним насмехаться и начали дразнить его тем, что он маменькин сынок…» Однако ж Коля, подрастая, начал проявлять свой характер. «Даже свою маму сумел поставить к себе в отношения подчинённые, действуя на неё почти деспотически. Она и подчинилась, о, давно уже подчинилась, и лишь не могла ни за что перенести одной только мысли, что мальчик её “мало любит”. Ей беспрерывно казалось, что Коля к ней “бесчувствен”, и бывали случаи, что она, обливаясь истерическими слезами, начинала упрекать его в холодности…»

Но всё же сын, как оказалось, очень сильно маму любил, просто терпеть не мог «телячьих нежностей». А ещё, как выяснилось, любил Анну Фёдоровну «многолетне и страстно» и учитель Коли Дарданелов Чувства его поначалу отклика не получали, но Дарданелов «по некоторым таинственным признакам» мог мечтать, что он «не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице». И точно, вскоре, когда Дарданелов спас Колю Красоткина от сурового наказания после очередной его «головорезной» шалости, лёд был пробит и Дарданелову со стороны Анны Фёдоровны была подана надежда.

Крафт

«Подросток»

Участник кружка Дергачёва, логический самоубийца. Аркадий Долгорукий и увидел его впервые на собрании «дергачёвцев». «Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что-то как бы уж слишком незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинство так и выставлялось во всём. Двадцати шести лет, довольно сухощав, росту выше среднего, белокур, лицо серьёзное, но мягкое; что-то во всём нём было такое тихое. А между тем спросите, — я бы не променял моего, может быть, даже очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным. Что-то было такое в его лице, чего бы я не захотел в своё, что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости <…> Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел…» Крафт, выполняя волю Андроникова, передал Подростку важный документ, могущий помочь Версилову в его тяжбе с князьями Сокольскими.

У Крафта, как и у Подростка, есть своя всепоглощающая «идея», которая приводит его к логическому самоубийству. Идея эта в передаче Дергачёва выглядит так: «Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный <…> которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришёл к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки…»

Крафт зачастую выступает прямо-таки alter ego автора — Достоевский доверил этому герою самые свои наболевшие мысли-размышления. К примеру, Крафт: «— Нынешнее время <…> — это время золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею…» Достоевский: «Нынче же всякий и прежде всего уверен <…>, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело <…> И застреливается. <…> Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. <…> Я убеждён, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит <…> И при этом ни одного гамлетовского вопроса…» (ДП, 1876, янв.)

Или вот ещё, к примеру, «из Крафта»: «— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют её для калмыков. <…> Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России…» А вот непосредственно уже сам Достоевский: «Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление <…>. Что будет с Россией без лесу? Положение хуже Турции. <…> Вместе с теми истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду…» (Из рабочей тетради 1875–1877 гг.) Но при явной перекличке мыслей, главное различие между писателем и его героем состоит в том, что Крафт поверил во «второстепенность» России, русского народа и на этом успокоился («упокоился»!); автор же «Подростка» болел этой проблемой, мучился ею, но принять её и поверить в неё не мог. В основе идеи Крафта лежит первое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева (1829), о котором (письме) Достоевский ещё в записной тетради 1864–1865 гг. пометил-высказался однозначно — «гадкая статья Чаадаева».

А то, что подобная идея может довести человека до самоубийства, причём именно даже и не коренного русского, Достоевский узнал от А. Ф. Кони, близкий знакомый которого по фамилии Крамер покончил с собой и в предсмертном дневнике объяснил это любовью к русскому народу, который, якобы, призван послужить «лишь удобрением для более свежих народов». Этот Крамер и послужил, вероятно, прототипом Крафта. Из предсмертного дневника Крамера буквально «списал» Крафт и такую поразительную бытовую деталь: хотел перед самым самоубийством выпить рюмку коньяка, но вспомнил, что алкоголь усиливает кровотечение и побоялся сильно «напачкать»… А ещё один самоубийца, некий А. Ц—в из Пятигорска, о котором написал «Гражданин» (1874, № 46), «подарил» в предсмертный дневник героя Достоевского ещё одну подробность: самоубийство совершается в сумерки, но самоубийца боится зажечь свечу, дабы не сделать