Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

после себя пожара, и пишет последние строки предсмертного дневника в темноте, едва разбирая буквы… И какому писателю, даже и Достоевскому, можно было выдумать-нафантазировать, что в такой «важный час» мысли в голову залетают «всё такие мелкие и пустые»? Пятигорский самоубийца подсказал: он фиксирует на бумаге не размышления о бессмертии а, к примеру, то, что «начинает сильно чесаться нос»…

Надо подчеркнуть, что идея Крафта о второстепенности русского народа посещала голову и Версилова, только Андрей Петрович убивать себя из-за этого не собирался. Более того, он старается верить не во второстепенную роль русской нации, а в «особенную» её роль (капитально эту идею Достоевский разовьёт позже в своей «Пушкинской речи») и чрезвычайно гордится принадлежностью к родовому русскому дворянству. Немудрено, что Версилов высказался однажды определённо: «В последнее время началось что-то новое, и Крафты не уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны…»

Крахоткин (генерал Крахоткин)

«Село Степанчиково и его обитатели»

Второй муж генеральши Крахоткиной, отчим Егора Ильича Ростанева. Рассказчик Сергей Александрович сообщает: «Я никогда не мог узнать настоящую причину, побудившую такого, по-видимому, рассудительного человека, как покойный генерал Крахоткин, к этому браку с сорокадвухлетней вдовой. Надо полагать, что он подозревал у ней деньги. Другие думали, что ему просто нужна была нянька, так как он тогда уже предчувствовал весь этот рой болезней, который осадил его потом, на старости лет. Известно одно, что генерал глубоко не уважал жену свою во всё время своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней при всяком удобном случае. Это был странный человек. Полуобразованный, очень неглупый, он решительно презирал всех и каждого, не имел никаких правил, смеялся над всем и над всеми и к старости, от болезней, бывших следствием не совсем правильной и праведной жизни, сделался зол, раздражителен и безжалостен. Служил он удачно; однако принуждён был по какому-то “неприятному случаю” очень неладно выйти в отставку, едва избегнув суда и лишившись своего пенсиона. Это озлобило его окончательно. Почти без всяких средств, владея сотней разорённых душ, он сложил руки и во всю остальную жизнь, целые двенадцать лет, никогда не справлялся, чем он живёт, кто содержит его; а между тем требовал жизненных удобств, не ограничивал расходов, держал карету. Скоро он лишился употребления ног и последние десять лет просидел в покойных креслах, подкачиваемых, когда было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего от него не слыхали, кроме самых разнообразных ругательств. Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и перезакладывая своё имение, отказывая себе в необходимейшем, войдя в долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, и всё-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось при нём неотъемлемо. <…> Генеральша благоговела перед своим мужем. Впрочем, ей всего более нравилось то, что он генерал, а она по нём — генеральша. <…> Мало-помалу его оставили все знакомые; а между тем общество было ему необходимо: он любил поболтать, поспорить, любил, чтоб перед ним всегда сидел слушатель. Он был вольнодумец и атеист старого покроя, а потому любил потрактовать и о высоких материях. <…> Пробовали было завести домашний вист-преферанс; но игра кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что генеральша и её приживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и на картах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали послеобеденного часа, когда опять приходилось составлять партию для виста-преферанса и принимать за каждую ошибку крики, визги, ругательства и чуть-чуть не побои. Генерал, когда что ему не нравилось, ни перед кем не стеснялся: визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав и разбросав по полу карты и прогнав от себя своих партнёров, даже плакал с досады и злости, и не более как из-за какого-нибудь валета, которого сбросили вместо девятки. Наконец, по слабости зрения, ему понадобился чтец. Тут-то и явился Фома Фомич Опискин…»

Вот именно в этом и состоит главная «заслуга» генерала Крахоткина: это благодаря ему появился в доме Фома Опискин, который после его смерти из униженного приживальщика превратился в неограниченного владыку-деспота всего семейства.

Крахоткина (генеральша Крахоткина)

«Село Степанчиково и его обитатели»

Вдова генерала Крахоткина, мать Егора Ильича Ростанева, бабушка Сашеньки, Илюши Ростаневых и Сергея Александровича. Уже 42-х лет она вышла вторично замуж за генерала Крахоткина, тяжело больного человека. «Генеральша благоговела перед своим мужем. Впрочем, ей всего более нравилось то, что он генерал, а она по нём — генеральша.

В доме у ней была своя половина, где всё время полусуществования своего мужа она процветала в обществе приживалок, городских вестовщиц и фиделек [собачек]. В своём городке она была важным лицом. Сплетни, приглашения в крёстные и посажёные матери, копеечный преферанс и всеобщее уважение за её генеральство вполне вознаграждали её за домашнее стеснение. К ней являлись городские сороки с отчётами; ей всегда и везде было первое место, — словом, она извлекла из своего генеральства всё, что могла извлечь. Генерал во всё это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою бессовестно, задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился на “такой просвирне”? — и никто не смел ему противоречить…» Натерпевшись унижений от мужа, генеральша после его смерти, перебралась вместе с приживальщиком Фомой Опискиным и кучей приживальщиц в дом к сыну, у устроила в нём маленький ад. Рассказчик Сергей Александрович пишет: «Эта генеральша, самое важное лицо во всём этом кружке и перед которой все ходили по струнке, была тощая и злая старуха, вся одетая в траур, — злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде ещё небогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная. Генеральство сделало её ещё глупее и надменнее. Когда она злилась, весь дом походил на ад. У ней были две манеры злиться. Первая манера была молчаливая, когда старуха по целым дням не разжимала губ своих и упорно молчала, толкая, а иногда даже кидая на пол всё, что перед ней не поставили. Другая манера была совершенно противоположная: красноречивая. Начиналось обыкновенно тем, что бабушка — она ведь была мне бабушка — погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущие бедствия и даже приходила при этом счёте в какой-то восторг, в какой-то азарт. Разумеется, открывалось, что она всё давно уж заранее предвидела и только потому молчала, что принуждена силою