Философия достоинства, свободы и прав человека - Мучник Александр Геннадьевич

В понятийной связке — свобода и права человека — исходной и базовой, с исторической точки зрения, выступает категория «свободы», появившаяся, по утверждению некоторых правоведов, ещё в Древнем Шумере, царь которого в далеком XXIV веке до н. э. подарил «свободу» своим подданным. Каждый народ на разных этапах своей истории по-разному переживал и толковал своё восприятие свободы. Так, в России в силу её специфической истории утвердилось восприятие свободы в качестве права беспрепятственно покинуть своё место преимущественного пребывания. Этот вывод в определённой степени нашёл своё подтверждение в трудах отечественных историков, которые заметили, что в Российской империи всегда бытовало отличное от западного мира понимание свободы: не как права творить и утверждать свои ценности, а как право уйти, ничего не оставляя после себя. Заметим: не борьба за свободу, а её поиск на новом месте обитания стал отличительной чертой национального характера большинства населения империи. Последнее, очевидно, и стало одной из основ традиции невежества, у которой со всей очевидностью открылось некое второе дыхание в процессе отечественной приватизации: уйти, уехать, эмигрировать, прихватив с собой чужое — общенародное — добро, ничего при этом не утверждая и, разумеется, не созидая. У этой традиции, если внимательно присмотреться, не только глубокие корни, но и весьма ядовитые побеги.

Толковый словарь знаменитого российского языковеда Владимира Ивановича Даля (1801–1872) определяет свободу как «свою волю, простор, возможность действовать по-своему, отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле». Очевидно, что подобное понятие свободы, сложившееся в отечественной истории и ставшее частью менталитета нашего населения, в полной мере отдает своеволием, легко переходящим в произвол без границ, без ответственности, без каких-либо табу посягать на чужое достоинство, имущество и жизнь. Как едко заметил по сему поводу один отечественный сатирик: наша свобода напоминает ему светофор, у которого все три цвета горят одновременно. Свобода в таком понимании может в любой момент обернуться ничем не ограниченным разгулом насилия, бесчинств и разрушений по отношению к установленному порядку и соблюдающим его приверженцам. Такой свободой можно было бы наслаждаться, разве что прогуливаясь по вымощенным благими намерениями дорогам Дантова ада. Да и там, вероятно, необходимо соблюдать особые меры предосторожности, чтобы не попасть вне очереди в близкипящий котёл, любезно обслуживаемый твоими соседями, коллегами, однокурсниками, единоверцами, сопартийцами и другими категориями весьма услужливых соотечественников по аду. Здесь даже злой гений автора знаменитой книги «Государь» Никколо Макиавелли выглядел бы жалким дилетантом.

Но даже теоретический макиавеллизм не в силах был предвидеть тот разгул террора, который несла в себе только одна Великая французская революция. Вероятно, это одна из причин, почему практический ум Наполеона позволил ему обронить следующую реплику: «Я перечитываю Макиавелли всякий раз, когда позволяют мои болезни и занятия, и всё более убеждаюсь, что он — профан». Но и тот и другой, как говорится, перевернулись бы в гробу, если бы узнали о мучениях и унижениях несчастных обитателей огромной человеческой резервации под названием Архипелаг ГУЛАГ.

Изуверское понимание свободы во всей его разнузданности и бесчеловечности явил всему миру большевизм — единственный узнаваемый и вызывающий ужас во всем мире продукт отечественного производителя. Ни художественному гению, творцу бессмертного полотна «Сон разума рождает чудовищ» Франциско Гойя (1746–1828), ни гениальному писателю-провидцу, автору «Бесов», Ф.М. Достоевскому не хватило бы творческой фантазии, чтобы обрисовать картину разрушений собственной культуры, религии и государственности, массовых убийств своих соотечественников, на которые с небывалым фанатизмом и воодушевлением пошло преступное население большевистской империи под руководством своих главарей. Большевизм по своей политической природе явился ярким примером злоупотребления словом «свобода», осуществлённого невежественными, агрессивными и жестокосердными людьми. Большевизм — это жуткое психопатологическое, идеологическое и институциональное проявление свободы в её стихийном подкорковом национальном восприятии и проявлении, подобно тому как итальянское — прорвалось в фашизме, а немецкое — в нацизме.

Подобное восприятие свободы население царской России с готовностью продемонстрировало ещё в годы первой русской революции 1905–1907 гг. Так, описывая события тех лет, генерал-лейтенант российской императорской армии, будущий президент Финляндии Карл Густав Маннергейм вспоминал: «Новообретенная «свобода» воспринималась очень просто: военные полагали, что могли делать всё, что им заблагорассудится… Вокзалы и железнодорожные депо находились в руках бунтующих солдат. Само слово «свобода» в эти дни служило паролем. Коменданты вокзалов были беспомощны, а тех, кто пытался навести порядок, расстреливали». Иными словами, уже тогда сутью большевистского понимания свободы стало право делать всё, что заблагорассудится толпе, и, в первую очередь, расстреливать тех, кто пытался навести порядок. С тех пор порядок и всё, что было с ним связано, стали главным врагом подданных большевистской державы.

Беспредельная «свобода» упразднять свободу и жизнь других людей не может именоваться иначе, как бесовщиной. Цепная реакция такой бесовщины-свободы пошла гулять по миру с легкой руки населения Российской империи: именно из её большевистского естества, а не её царского, монархического устройства. Как отмечал уже известный нам историк Д.П. Кончаловский, «не царизм виноват в отсутствии свободы, а люди, не умевшие её для себя создать и потому сделавшие царизм необходимым…». Далее историк обратил внимание на то, сколь мало людей и народов показали умение пользоваться свободой, сделать её благодетельной основой своего общественного быта. Из великих государств нового времени в качестве назидательного примера он привёл лишь Англию, задавшись при этом вопросом: «но и в ней была ли свобода всегда только благом?». Каждому народу, пока его естественная среда и его психология остаются теми же, очевидно, фатально предназначена определённая форма общественно-политического быта. В итоге историк пришёл к неутешительному заключению: «Очевидно также, что свобода, самоопределение, самоуправление — не для русского народа. Ибо на всём протяжении своей тысячелетней истории он не сумел развить и упрочить возникавшие в его среде зачатки свободы и общественной самодеятельности…».

Согласимся с историком. И как это ни печально, но необходимо признать, что бесчеловечный, вооружённый до зубов тоталитарный режим СССР — это прежде всего историческое творение населения страны, а затем уже вышедших из его недр вождей пролетарской революции. В те лихие времена вождями суждено было стать только тем, кто оказался способным удовлетворить глубинные инстинкты народа. Столь пристальное внимание, уделяемое большевизму в настоящей книге, объясняется тем, что, по нашему мнению, он вовсе не канул в небытие, а продолжает и поныне жить в душах нашего населения как непременная составляющая его менталитета, проявляясь вовне при каждом удобном случае, каждый Божий день. Вот почему всё, что мы вспоминаем о Советском Союзе, — это не более чем историческая иллюстрация менталитета наших соотечественников в худшем, большевистском смысле этого слова.

Вопросы толкования сути свободы всегда отличали демократический мир от советской «империи зла», которая устами одного из своих самых выдающихся иезуитов от юстиции — А.Я. Вышинского утверждала: «Нас нельзя сбить с нашей позиции демагогическими криками и вcхлипываниями о том, что нельзя, мол, ограничивать человеческую свободу, права человека. Нет, можно, если эта свобода используется в ущерб общественному благу, интересам народа». Те, кто знаком с подлинной биографией самого зловещего Прокурора СССР и его коллег по охране «общественного блага», хорошо знают, как под интересами народа мастерски камуфлировалась неприкосновенность правящего режима большевиков и его самых правоверных и, одновременно, подлых жрецов. Выступления этого выдающегося представителя советского прокурорского «красноречия» изобиловали такими словами, как «мразь», «вонючая падаль», «навоз», «зловонная куча отбросов», «поганые псы», «проклятая гадина». Эти слова без всякого стеснения адресовались невинным и беззащитным людям, которые по воле злого жребия попадали в немилосердные жернова советского «правосудия». Этот герой обвинительных речей, которые неизменно заканчивались требованием смертной казни, в своем идеологическом доктринерстве был отнюдь не одинок.