Кровавый век - Мирослав Попович

Слово Angst означает «страх», но не четко определенный страх перед чем-то конкретным (нем. Furcht), а безадресный страх как чувство вообще. Начальное латинское (литературное!) angustia означало «горе», «расстройство» – то есть депрессию. В современном понимании «неосознанного страха» это слово начал употреблять Мартин Лютер, который сыграл огромную роль в становлении современного литературного немецкого языка.[526] Можно было бы говорить о «революции страха», осуществленной Лютером, как у нас говорят, о «революции смеха» Петра Первого (А. М. Панченко). И, что существенно, это дает возможность по-новому рассматривать фаустовскую проблему.

И все же несознательный страх, безадресная тревога Angst – чисто немецкая культурная, литературная, языковая особенность. И не исключено, что здесь мы имеем остатки трагического и «некрофильского» мировоззрения, свойственного германской мифологии.

Ведь Фауст у Гете спасается от дьявола и побеждает его не порядком-Ordnung’ом, а безграничной и бесконечной силой личности! Оптимистичный прогрессизм Гете побеждает дьявола как двойника и человеческую тень, как вечную угрозу нормальному жизнеутверждению и как страдания-Angst. Это – полумистический порыв. Немецкая мистика вообще предстает как средство борьбы с дьяволом через сожительство с ним, это христианская тень дьявола, который выражает лютеровское беспокойство духа. Демонизация беспокойства – способ преодолеть метафизический Страх – чернильница, брошенная Лютером в угол его кельи, где он увидел сатану. И нет потребности в каких-то очень сложных и впечатляющих аналогиях: ведь Шопенгауэр – это тень Гете, его Мефистофель, а то, как из Шопенгауэра вырастает пессимистическая и трагическая культура немецкого индивидуализма от Вагнера до Ницше, нет потребности расписывать в деталях. Такие культурологические построения прекрасно согласовываются с наблюдениями о демонизации еврея, который приобретает черты Мефистофеля и на деле выступает как двойник и дополнение немецкой сущности.

Подобные конструкции можно подтвердить материалами истории культуры, но они недостаточно убедительно обосновывают конкретные исторические ответы. Ведь упомянутый Дениэль Гольдхаген свою концепцию особенного немецкого антисемитизма, якобы в отличие от других антисемитизмов – уничтожающего, легко – и абсолютно неубедительно – аргументирует многочисленными ссылками на немецкие и австрийские радикальные антисемитские книжки и организации. И что с того? В Германии век ассимиляции евреев – XIX век – не знал массовых агрессивно антисемитских движений с погромами, кровавыми наветами и тому подобным, а в России это было. И в империи кайзера, и в Австро-Венгрии положение евреев было более защищено, чем во Франции. Да и дело не только в антисемитизме – объяснения требует вообще факт достаточно массовой поддержки безгранично жестокого режима.

В конечном итоге, была ли такая поддержка? С того времени, когда на выборах в 1932 г. наци получили свою треть голосов, никаким результатам «волеизъявления» верить нельзя, а социологических опросов, естественно, нацистская Германия не знала. Анализ социального состава и массового поведения полицейских батальонов не может быть заменой хорошей социологической выборки – мы не знаем точно, как формировались эти части и была ли возможность свободно их покинуть. Относительно отсутствия массовых протестов, то нужно быть очень заангажированным, чтобы ожидать при условиях тоталитарного режима любых демонстраций неповиновения. Ссылка Гольдхагена на «массовое движение» протеста против ликвидации психически больных немцев просто несерьезна: речь шла об отказах от участия в «эвтаназии» части порядочных врачей, и «массовое движение» это не имело выразительно политически оппозиционного характера и не выходило за пределы больниц.

Реальность заключалась в том, что либеральная часть немецкого политикума была разгромлена, интеллигентная элита нации или находилась в эмиграции, или была под жестким контролем, радикальная антифашистская левая оппозиция была физически истреблена или сидела в лагерях. Для того чтобы парализовать волю нации к сопротивлению, достаточно было – при хорошо поставленном репрессивном аппарате – по одному активному доносчику на сотню граждан. А общее настроение энтузиазма может создать и треть народа, если она хорошо организована и пользуется полной поддержкой тоталитарного государства.

Можно говорить об активной поддержке гитлеровского режима большой частью средних слоев, охваченных национальным энтузиазмом и слепо преданных харизматичному лидеру, и военно-бюрократических кругов, которые были лишены бездумного энтузиазма и относились к наци и их фюреру скорее иронически, но действовали как право-консервативные союзники нацизма. В условиях войны и ее кануна эти круги представляла армия. Финансовая и промышленная элита Германии скорее разделяла настроения осторожного союзника нацистов, свойственные высшему генералитету и офицерству, – но, нужно сказать, в силу своего «профессионального» собственнического эгоизма максимально пользовалась возможностями, которые им предоставляли победы нацистского государства, не останавливаясь перед участием в военных преступлениях.

Обувь убитых в Освенциме

Позиция армии заслуживает наибольшего внимания.

В первую очередь можно утверждать, что немецкая армия во Второй мировой войне проявила высокие профессиональные качества. Это стоит еще и еще раз подчеркнуть потому, что противники всячески пытались ее профессиональный уровень приуменьшить, руководствуясь благородными мотивами подъема собственного боевого духа. О немецкой армии говорили, что она является бездумным механизмом, основанным на слепом повиновении, что она душит инициативу подчиненных штабным педантизмом, что в ней господствует сословная исключительность прусской военщины с ее палочной дисциплиной. Невзирая на очевидные факты, отрицалось даже то обстоятельство, что немецкая армия вопреки естественному консерватизму своей аристократической элиты сумела лучше всего использовать возможности новейшей техники и показывала образцы высокой организации операций в сложной маневренной войне. Не приходится говорить о том, что агрессивность вермахта отождествлялась с нацизмом и армия рассматривалась как сила сугубо нацистская.

В первую очередь вермахт не был системой, которая основывалась на бездумном послушании. Вполне правильно отмечал фон Манштейн, что характерной чертой вермахта была «самостоятельность, которая в такой мере не предоставлялась командирам ни одной другой армии».[527] Профессиональная автократичная иерархия строилась так, чтобы как можно эффективнее обеспечить ответственность каждого за свой круг обязанностей и чтобы начальник не вмешивался в детали выполнения приказов своими подчиненными. Эта установка приобрела и сугубо политический характер, поскольку армия все время боролась за автономию в нацистском государстве, а следовательно, добивалась невмешательства партийной верхушки с Гитлером во главе в оперативную деятельность главного командования. Как складывалась судьба этой борьбы – это другое дело.

В немецкой армии поддерживались высокая культура штабной работы и высокий престиж штабного офицера, что находило проявление в переходах офицеров и генералов из штабной работы на командную и наоборот. С армией политическое руководство считалось как с целым – именно поэтому в армии существовали неформальные авторитеты, к которым Гитлер обращался независимо от их официальной позиции. Прусский элемент был в немецкой армии действительно очень сильным – и, между прочим, именно прусскою традицией была резкая отделенность офицеров от нижних чинов, сухость и официальность поведения относительно подчиненных. Но уже в кайзерской Германии офицерство в массе своей не было прусским. Позиции офицерской элиты сильно менялись в ходе войны. Генерал выкуривал сигаретку с танковым экипажем, и это было демонстрацией солдатского единства. Все больше преобладала идеология фронтовой солидарности (Kameradenschaft) вплоть до появления категории, которую старые офицеры презрительно называли VOMAK – Volksoffizier mit Arbeiterkopf, «народный офицер с головою рабочего». В немецкой армии был надежный и жестокий унтер-офицерский состав, в училищах господствовала «дедовщина», но офицер оставался офицером, военным аристократом; он мог пренебрежительно оскорбить и даже расстрелять, но ему не подобало хамить и рукоприкладствовать.

«Чистка» населения от «коммунистических и еврейских элементов»