Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Вслед за Китреджем пошли другие ученые, видевшие в персонажах книги жизненно убедительные характеры и даже, подобно Джону Мэнли, искавшие их прототипы в Англии конца XIV в.1764 Так отыскался некий трактирщик Генри (а не Гарри) Бейли и ряд других возможных кандидатов на роль того или иного из чосеровских персонажей. У нас эта точка зрения оказала известное воздействие на И.А. Кашкина, первого переводчика и комментатора Чосера, который в своей много раз переиздававшейся и весьма содержательной статье, в частности, писал: «Когда за столом таверны “Табард” собрались рыцарь, йомен, сквайр, купец и шкипер — они казались живым воплощением Столетней войны».1765

Важнейшим достижением Чосера, по мнению Китреджа, стала драматургическая основа книги, выразившаяся в тесной связи между каждым персонажем и его историей. Каждая такая история отражает характер данного персонажа. Китредж утверждал, что истории — это лишь длинные речи отдельных персонажей, которые можно сравнить с монологами Гамлета, Яго или Макбета.1766 Эту теорию Китреджа затем развили многие критики первой половины XX в. и, в частности, P.M. Лумянский, считавший, что истории паломников не только открывают нам их внутренний мир, но и изображают их такими, как они были на самом деле в жизни.1767

В наше время эта теория больше не популярна. Ученые пришли к выводу, что портретная галерея персонажей книги важна не столько тем, что она рисует убедительную картину английской жизни конца XIV в., хотя она и содержит такой материал, и совсем не потому, что она выводит на сцену психологически достоверные характеры. Эта галерея интересна прежде всего потому что при всем своем искусном разнообразии и динамизме она в соответствии с нормами средневековой поэтики изображает скорее социальные типы, чем индивидуальные психологически убедительные личности.1768

Как показала в своей богато документированной монографии Джил Манн, на книгу которой мы уже неоднократно ссылались, портреты «Общего Пролога» восходят к популярному тогда жанру сословной сатиры, о чем, например, говорят и имена паломников — просто Рыцарь, Эконом, Мельник и т.д.1769 Ведь, за исключением Аббатисы и Брата Губерта, мы даже не знаем, как зовут остальных персонажей. (Некоторые имена, но далеко не все откроются позже, в сюжетных интермедиях.) Ни один рыцарь конца XIV в. не смог бы участвовать во всех походах, в которых принял участие чосеровский герой, а Монах или Брат Губерт воплощают не отдельные недостатки, но полный набор всех пороков монастырского духовенства и нищенствующей братии.1770 Это наблюдение справедливо и по отношению ко всему тексту «Кентерберийских рассказов». Именно как универсальные типы, а не конкретные личности воспринимали персонажей книги Джон Драйден и Уильям Блейк, по времени гораздо более близкие Чосеру. Сделавший прекрасные гравюры к «Кентерберийским рассказам», Блейк, в частности, писал: «Некоторые имена и звания поменялись с течением времени, но сами характеры остались неизменными навсегда, воплощая лики и очертания жизни всех людей, за пределы которой Природа никогда не переступает».1771

Скорее всего, однако, правда лежит где-то посередине. Персонажи «Кентерберийских рассказов», воплощая общие, присущие сословной сатире черты личности героев, в то же время наделены и индивидуальным обликом. Иными словами, общее и индивидуальное довольно тесно сочетаются в портретах чосеровских персонажей. Это признала и сама Джил Манн, указав, что в «Общем Прологе» поэт искусно создает иллюзию встречи читателей не с отвлеченными сатирическими типами, но с настоящими людьми, воспроизводя характерные для них одних детали внешности, особенности их поведения, их оценки происходящего и даже своеобразие их речи.1772 Но, как нам представляется, эта «индивидуальность» персонажей книги все же достаточно условна и ничем не похожа на индивидуальность «трехмерных» героев Бальзака или Диккенса, как бы взятых из самой гущи жизни XIX в. Действующие лица «Общего Пролога» далеки и от поэтически многогранных героев шекспировского театра.

Персонажи Чосера — при всем их внешнем правдоподобии все-таки двумерны. В духе своего времени они напоминают не героев возникшего через несколько столетий реалистического романа XIX в., но скорее миниатюры позднесредневековых готических иллюминированных рукописей. Подобная живопись с ее удлиненными линиями и точнее выписанными деталями фигур казалась гораздо более «реалистичной» в сравнении с несколько абстрактным искусством романского периода. Но в ней все-таки еще не было линейной перспективы, а изображенные на рисунках фигуры почти не взаимодействовали друг с другом. Так что при всем их изяществе и утонченности подобные фигуры на фоне искусства Ренессанса выглядели достаточно условными. Общее, символическое было тут еще тесно связано с индивидуальным, хотя в позднеготических миниатюрах, в период начавшегося кризиса стиля, индивидуальное могло быть столь ярким, что, как и в книге Чосера, порой почти полностью вытесняло общее.

Как точно подметили ученые, наиболее «реалистической», т.е. близкой к воспроизведению реальной жизни частью «Кентерберийских рассказов» является повествовательная рамка книги — «Общий Пролог» и сюжетные интерлюдии, вставленные между отдельными рассказами.1773 Эта рамка не только придает видимость достоверности происходящему, но и прочно вписывает вымышленное паломничество в исторический контекст Англии конца XIV в. С помощью такого приема Чосер во многом и добивается ощущения яркости и обстоятельности описания происходящего в книге, хотя, как мы знаем, приведенные там сведения часто случайны и не дают возможности установить точный маршрут путешествия и его время. В любом случае, однако, повествовательная рамка нужна в книге, прежде всего, чтобы ввести в нее столь разнообразные и так сильно отличающиеся друг от друга рассказы паломников.

Что же касается самих этих рассказов, то их сюжеты, как правило, условны и малоправдоподобны. Реальная жизнь Англии конца XIV в. вторгается в них благодаря отдельным деталям быта и нравов, диалогам и некоторым характеристикам тех или иных персонажей, хотя такие детали и есть далеко не во всех историях. Разумеется, подобные реалии дорогого стоят, и их внимательно изучают не только литературоведы, но и историки.

Однако в целом то, что мы находим в книге, это все-таки условное правдоподобие и условный реализм, который сродни позднеготическому искусству и далек от ренессансной шекспировской полнокровности изображения характеров и обстоятельств. Если же понимать реализм в более широком смысле — как отражение жизненной правды и как средство познания человеком себя и окружающего мира, то такой реализм, конечно же, есть в «Кентерберийских рассказах», как он есть в любом крупном художественном произведении любой эпохи. Но тогда это уже реализм «без берегов», в котором размыты все границы самого этого понятия.

Многие, хотя и не все, рассказы книги, как мы отмечали, так или иначе связаны с их рассказчиками и повествовательной рамкой. Но, пожалуй, еще более важна связь между ними самими, которая осуществляется по принципу сходства и контраста, а также в силу общей темы, постоянно находящей новые и неожиданные повороты. Вспомним, что ситуация двух молодых людей, влюбленных в одну девушку, развернутая в «Рассказе Рыцаря», последовательно пародируется затем в «Рассказе Мельника» и «Рассказе Мажордома», а тема судьбы и божественного предопределения, также возникшая в «Рассказе Рыцаря», потом вновь появляется уже во втором фрагменте в «Рассказе Юриста». В третьем фрагменте Чосер в «Прологе» и «Рассказе Батской Ткачихи» выдвигает на передний план женскую тему, уже отчасти намеченную и раньше, и возвращается к теме истинного благородства, а потом Брат Губерт и Пристав Церковного Суда, вступая в соревнование, рассказывают истории, разоблачающие приставов и странствующую братию. И так далее вплоть до последних историй, исподволь готовящих «Рассказ Священника» и «Отречение» автора. Так возникает сложное и многоплановое соотношение рассказов внутри книги, которое мы пытались проследить при разговоре об отдельных фрагментах. Критикам подобная композиция напомнила полифоническую структуру поздних рыцарских романов, где разные эпизоды, связанные с разными героями, также чередовались аналогичным образом. А Дональд Хауэрд, один из самых тонких ценителей творчества Чосера, сравнил развернутую таким образом композицию книги с лабиринтами, выложенными в качестве мозаики на полу готических соборов. Такие лабиринты якобы служили своеобразной заменой паломничества для людей, которые не могли отправиться в странствие. Верующий должен был проползти на коленях по их кругам, пока он не попадал в центр, который назывался Иерусалим. По аналогии и сами эти лабиринты во Франции именовали chemins de Jerusalem, т.е. дорогами в Иерусалим.1774 Как и рассказы в книге Чосера, круги таких лабиринтов знаменовали собой мир с его «кривыми», окольными путями, которые, в конечном счете, все-таки должны были открыть верующим дорогу к заветной цели.