Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Появляющаяся после вороны и даже не названная по имени Коронида стала в «Рассказе Эконома» просто женой Феба, которую тот очень любит, но и сильно ревнует, держа под замком. Но все тщетно.

Ах, плоть сильна, и только пламень серныйИскоренит в нас любострастья грех.

Беременность Корониды, столь важная для Овидия, вовсе не упомянута Чосером. И если в «Метаморфозах» Феб не сомневается в истинности слов ворона, то в «Рассказе Эконома», раскаявшись в убийстве жены, герой объявляет слова вороны заведомой ложью. Меняется и наказание птицы. Ее оперенье не только становится черным, но она лишается дара речи, а ее голос, звучавший слаще, чем трели соловья, превращается в хриплое карканье:

И он схватил завистливую птицу,Вмиг перья ощипал, и, как черницу,Он в рясу черную ее одел,И отнял речи дар, и повелел,Чтобы не пела никогда отныне,Кичась пред птицами в своей гордыне.

«Рассказ Эконома» завершается заимствованными из разных популярных тогда источников пространными назиданиями матери Эконома, которая учила его держать язык за зубами, дабы не попасть в беду:

Ты раб того, кто сможет передатьСлова твои. Будь в жизни незаметен,Страшись всегда и новостей и сплетен.Равно — правдивы ли они иль ложны;Запомни в этом ошибиться можно.Скуп на слова и с равными ты будьИ с высшими. Вороны не забудь.

Благодаря этим изменениям история, заимствованная из «Метаморфоз» Овидия, у Чосера превратилась в некое подобие басни, где финальные выводы о вреде болтливого языка имеют несколько смыслов.

В словах матери Эконома об осторожности в общении с равными и высшими критики усмотрели ссылку на личные обстоятельства жизни и судьбы самого поэта.1756 Согласно такой точке зрения, трудное положение живущей в клетке вороны, которая поет слаще соловья, но целиком зависит от воли хозяина, как бы воплощает судьбу придворного поэта Средних веков, который должен угождать сильным мира сего, но не может говорить все, что он на самом деле думает. В противном случае ему грозит суровая опала, которая лишит его самой возможности продолжать творчество.

На такую интерпретацию якобы указывает отступление о тиранах, где Эконом, в частности, касается цены слова в придворной политике:

Раз Александр от мудреца услышал,Что если, мол, тиран всех прочих вышеИ может он законом пренебречьИ целый город для забавы сжечьИли стереть с лица земли народец, —Тогда он, значит, вождь и полководец;Лишь от разбойника поменьше зла, —Ведь шайка у разбойника мала, —Но Каина на нем лежит печать:Он для людей — отверженец и тать.

Очень хорошо известны и другие строки аналогичного свойства из этого же отступления Эконома, где он косвенно затрагивает придворные нравы:

Но в самом деле, —Когда миледи согрешит в постели,Меж ней и девкой разница в одном:Ее любовника зовут «дружком»,Когда прознают, самое же «милой»,А девка с хахалем сойдут в могилуПозоримы в прозвании своем.Не лучше ль словом грубым и однимРавно обеих грешниц называтьИ в слове том поступок их сравнять?

(В подлиннике поэт обыгрывает здесь различие между куртуазной манерой слога, где возлюбленную называют дамой (lady), и низким простонародным стилем речи, где ее же именуют девкой (wenche) или lemman, как душка Николас звал Алисон в «Рассказе Мельника»).

Итак, между греховными деяниями полководца и разбойника, дамы и девки нет разницы с точки зрения морали. Вся разница в словах, которые могут прикрыть грех, но не могут его загладить.

Но Эконом — не Чосер, а вымышленный персонаж, сетующий на отсутствие «книжной учености». И если в его речи и есть какие-то личные чувства, присущие самому поэту, то они тщательно зашифрованы. Кто же станет слушать какого-то там нечистого на руку эконома? На самом деле, мы даже не знаем, сталкивался ли Чосер-поэт когда-нибудь с каким-либо недовольством сильных мира сего. Таких сведений до нас не дошло. Скорее всего, таких инцидентов и не было. Пройдя длительную школу придворной службы, он с юности научился осторожности и умению обходить или, по крайней мере, сглаживать острые углы. Примером тому служит сам текст «Кентерберийских рассказов», где Чосер крайне редко ссылается на события из современной жизни и никогда не говорит ничего лишнего от себя.

В контексте «Рассказа Эконома» размышления о цене слова — лишь составная часть вышедшей на передний план в последних историях темы роли языка в жизни человека, силы и власти его слова. Если в «Рассказе Второй Монахини» слово могло открыть доступ в мир высшей реальности, а в «Рассказе Слуги Монастырского Капеллана» оно смыкалось с преисподней, то здесь рушится связь между словом и истиной. Феб наказывает ворону за то, что она сказала правду, в которую он сгоряча поверил, а затем счел ложью. Тем самым Эконом ставит под сомнение саму ценность слова. В его истории идеалы добродетели попраны женой Феба, искренне преданная хозяину ворона наказана за то, что открыла правду, а сам Феб ломает свои лук и стрелы и разбивает музыкальные инструменты, которые сделали его лучшим певцом в мире. Язык как будто бы исчерпал свои ресурсы.

Но в мире, где нарушена связь слова и истины, и язык исчерпал ресурсы, нет места и поэзии. Ни Феб, ни ворона больше не будут услаждать слух своими песнями. Единственным исключением в такой ситуации может быть лишь религиозная поэзия. Об этом и говорит мать Эконома в конце рассказа:

Запомни, сын мой, в жизнь свою вступая:Обуздывай язык, пускай уздаЕго не держит лишь тогда,Когда ты Господа поешь и славишь.

Как видим, вывод весьма радикальный, ставящий под сомнение все соревнование паломников, среди которых в силу принятых условий никто вовсе не стремился «обуздать язык». Но именно такой вывод и необходим, чтобы подготовить читателей к следующему тут же, последнему в книге «Рассказу Священника».

В последний, десятый фрагмент вошел только один «Рассказ Священника» вместе с завершающим книгу кратким «Отречением» автора, которые во всех самых надежных рукописях составляют единое целое с «Рассказом Эконома». Об этом недвусмысленно говорят и первые строки «Пролога Священника»:

Когда рассказ закончил эконом,Уж не палило солнце так, как днем…

Эконом начал свой рассказ утром, а сейчас дело близится к вечеру. Очевидно, паломники уже давно проехали расположенный неподалеку от Кентербери «лес Блийн» и должны были приблизиться к самому городу. Но Чосер лишь упоминает, что они достигли «конца деревушки» (thorpes ende). Поэт не говорит нам, что это за деревушка и где она находится. Возможно, на окраине Кентербери, и тогда паломники уже видят издали шпиль Кентерберийского собора, где покоятся мощи Томаса Беккета,@@ ради которых все они и отправились в путешествие. Но это лишь предположение, хотя и наиболее правдоподобное в данной ситуации.

Каковы бы ни были намерения Чосера, когда он начал сочинять «Кентерберийские рассказы», у читателя, достигшего десятого фрагмента, складывается довольно твердое впечатление, что именно этим фрагментом он теперь решил завершить книгу. Настроение надвигающегося конца появляется уже в «Прологе Священника». Солнце здесь близится к закату, как бы напоминая нам о конце краткого земного пути человеческой жизни.1757 О том же говорят и возникающие в стихах образы конца дня, «тени» Чосера-рассказчика и въезд процессии в «конец деревушки». Неизвестно, заметили ли паломники шпиль Кентерберийского собора, знаменующий цель их путешествия, но финал состязания рассказчиков уже виден. Об этом во всеуслышание заявляет сам организатор и судья этого состязания Гарри Бейли:

Друзья мои, ещеОдин рассказ — и мы закроем счет,Мое исполним этим повеленьеИ наше общее о том решенье…

Священник, который по выбору Гарри Бейли должен завершить соревнование, неожиданно взрывает его условия. Ни «полезное», ни «приятное» в равной мере не интересуют его. Он вообще отказывается от вымышленных историй (fables), «пустяков» и «басен». Ссылаясь на слова апостола Павла, который учил Тимофея: «негодных же и бабьих басен отвращайся, а упражняй себя в благочестии» (Тимофею, 4:7), Священник предлагает слушателям «благое поученье».

Более того. Если в «Рассказе Эконома» еще допускалось существование религиозной поэзии, то теперь Священник отказывается даже и от нее, говоря, что не станет сочинять стихи ни в ставшей уже тогда привычной манере, со «сладкими» рифмами, ни в старой аллитерационной традиции.