Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

Домой вернуться она успела как раз к завтраку, её ждали и уже немного беспокоились.

— Всё хорошо, мои родные, — ласково сказала она. — Храм я обычно посещаю натощак, так уж положено. Так музыка лучше усваивается — когда тело лёгкое и не отягощённое пищей.

Ниэльм был очень рад встрече с Арнугом и Одгунд. А когда Онирис пригласила братцев и батюшку с собой на Силлегские острова, его реакция была самой радостной и бурной.

— Ура, мы с госпожой Эллейв снова будем вместе! — вскричал он.

Батюшку Тирлейфа, по-видимому, обеспокоили те же мысли о госпоже Розгард, какие посещали и Онирис, но сияющая мордашка сына заставила его растаять. Эту чистую, неподдельную, ликующую радость просто нельзя было ничем омрачать. Его взгляд, устремлённый на Онирис, сиял мягкой, грустноватой нежностью.

— Ну, думаю, Ниэльм уже выразил всеобщее мнение относительно твоего приглашения, дорогая, — с улыбкой сказала госпожа Розгард. — Дорогой Тирлейф, обо мне не беспокойся. Я остаюсь не одна, а с Кагердом, да и в снах мы будем видеться достаточно часто... Кагерд, что ты думаешь об этом?

— Думаю, дорогая госпожа Розгард, что это единственно верное решение в данных обстоятельствах, — с наклоном головы отозвался тот. — Тирлейф, родной мой, езжай, даже не сомневайся. Это — то, что вам всем необходимо. И тебе, и Онирис, и Ниэльму, и Эллейв. Вы должны быть вместе.

Батюшка Тирлейф посмотрел на своего отца с нежностью и признательностью. А на Ниэльма было забавно смотреть: он чуть в пляс не пустился от таких новостей. Мысль, что они с Эллейв воссоединятся, привела его в такой восторг, что пришлось его даже успокаивать, в противном случае он не смог бы есть.

После завтрака госпожа Розгард отбыла заниматься своей государственной службой, а Онирис с отцом, Арнугом, Одгунд, Кагердом и мальчиками отправилась на прогулку. Мальчики были захвачены её рассказом о Силлегских островах, особенно Ниэльм, у которого от предвкушения встречи с Эллейв внутри будто пружинка неустанно сжималась и разжималась — он скакал козликом и всё норовил покататься в объятиях Арнуга, хотя батюшка Тирлейф и говорил ему шёпотом:

— Сынок, ты ведь сам считаешь себя большим, не так ли? А всё просишься на ручки, как малыш...

Да, конечно, Ниэльм был уже большой, но удовольствия от «катания» это не отменяло. Арнуг со смешком подхватил его, и тот, обняв его руками и обхватив ногами, расплылся в улыбке от уха до уха. А Арнуг, оставивший дома своих малышей и уже соскучившийся по ним, рад был понянчиться с мальчиком.

После обеда они снова гуляли. Ниэльм очень хотел посмотреть корабль Одгунд, и та устроила ему экскурсию. День у мальчика выдался насыщенный и счастливый, и к вечеру он был так перевозбуждён, что долго не мог угомониться. Пришлось Онирис, батюшке Тирлейфу, Арнугу и Одгунд укладывать его вместе. Веренрульд, беспроблемный ребёнок-подарок, спокойно дрых уже на пятнадцатой минуте чтения книги, а у Ниэльма пришлось смениться трём чтецам: сначала Арнуг, потом Одгунд, а под конец и Онирис читали ему. Мальчик слушал рассеянно, мысли его витали вокруг Силлегских островов и грядущей встречи с Эллейв, он просто бредил этим. То и дело он садился в постели и перебивал чтение каким-нибудь вопросом о жизни в этом чудесном месте; его укладывали, но он опять садился — ни дать ни взять игрушка-неваляшка. Наконец батюшка Тирлейф сказал строгим шёпотом:

— Сынок, пожалуйста, изволь слушать, когда тебе читают. И не крутись в постели... Ложись-ка как следует.

Он уложил Ниэльма, укрыл одеялом и поцеловал. Да, бывал порой батюшка и нудноватым, но всё равно его нельзя было не любить.

Передав книгу Арнугу, Онирис шепнула:

— Пожалуйста, почитай за меня. Мне нужно пошептаться с батюшкой.

Взяв отца под руку, она вышла с ним в сад, на свежий весенний воздух. Пару минут они медленно прогуливались, а потом Онирис сказала ласковым шёпотом:

— Батюшка, я хочу, чтобы ты ехал с лёгкой душой. Пусть твоя боль останется позади.

В следующую секунду на ней уже была защита, а батюшкин кристалл боли даже пикнуть не успел. Его сжала её «невидимая рука», а вскоре он весь вытек серебристо-ртутными каплями и впитался в землю. По окончании исцеления Онирис обняла батюшку и прошептала:

— Ты очень сильный, мой родной. Сильнее, чем кажешься на первый взгляд. Мой самый родной, самый любимый на свете батюшка... Я никогда тебя не оставлю, никогда.

Он стал отцом, когда ему ещё и двадцати лет не было, и сейчас выглядел старшим братом Онирис; порой он казался ребёнком, но в его глазах иногда разворачивалась звёздная бездна — не такая до мурашек завораживающая, как у Эллейв, очень мягкая и ласковая, бархатисто и ненавязчиво обнимающая. Эта бездна у него была от Дамрад, но в сильно смягчённом виде. Главным качеством его души являлась нежность, и невозможно было не окутывать его нежностью в ответ, что Онирис сейчас и делала, обнимая его и поглаживая по лопатке.

А ещё батюшка никогда не снимал с шеи маленького серебристого медальона. Сколько Онирис себя помнила, тот всегда был на нём — обычно под рубашкой. Внутри что-то было спрятано, но батюшка никогда не открывал его при детях.

— Родной мой... Можно тебя спросить? — обратилась Онирис к нему, когда они сидели на лавочке под рубиновым деревом.

— Слушаю тебя, — отозвался тот.

— Ты никогда не показывал, что у тебя в медальоне, который ты носишь не снимая. Но он явно открывается, и что-то внутри должно быть.

Батюшка смотрел в звёздное небо, и оно отражалось в его глазах этой мягкой бездной — даже в искусственном. Достав из-под рубашки медальон, он открыл его. Там оказался миниатюрный портрет Дамрад и маленькая прядка седых волос. Поглаживая её большим пальцем, он проговорил с кроткой и немного печальной улыбкой:

— Это волосы матушки Дамрад. Она подарила мне этот медальон, перед тем как я отправился на войну. Она сказала, что он будет оберегать меня от опасностей... И он действительно берёг. Я не раз попадал в смертельно опасные передряги... Другой на моём месте живым бы из этого месива не вышел, а на мне к концу войны не было ни царапины. Глаз я потерял очень глупо, совсем не в бою. Война уже кончилась, и мы отступали домой...  Один товарищ подрался со мной из-за миски каши, которой нас кормили женщины-кошки. Ему показалось, что у