Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

полной ответственности за свои поступки. Возможно, виноваты нечестивые и жестокие родители преступника, а может, и всё общество. «Мы все должны признать себя виновными перед судом совести в том, что в какой-то мере развратили нравственность общества и выровняли дорогу к виселице», — заявил в 1796 году священник из Нью-Гэмпшира. Если преступному поведению можно научиться, то, возможно, его можно и не учить. «Пусть каждый преступник рассматривается как человек, страдающий инфекционным заболеванием», — говорил один реформатор в 1790 году. «Психическое заболевание — причина всех преступлений». Если это так, то, казалось бы, преступников можно спасти, а не просто изуродовать или уничтожить. «Множество кровожадных законов нелепо и несправедливо», — провозглашал Билль о правах Нью-Гэмпшира 1784 года, — «истинная цель всех наказаний — исправление, а не истребление человечества».

Эти просвещённые настроения распространились повсюду и подорвали поддержку смертной казни в новых республиканских штатах. Не то чтобы реформаторы стали мягкими по отношению к преступности. Хотя кодекс Джефферсона предусматривал ограничение смертной казни изменой и убийством, он предложил lex talionis, закон возмездия, для наказания за другие преступления. Так, государство должно было отравить преступника, отравившего свою жертву, и кастрировать мужчин, виновных в изнасиловании, полигамии или содомии. В Массачусетсе в 1785 году фальшивомонетчика больше не казнили. Вместо этого его сажали на столб, отводили к виселице, где он некоторое время стоял с верёвкой на шее, били плетью двадцать раз, отрубали левую руку и, наконец, приговаривали к трём годам каторжных работ.

Хотя большинство штатов что-то изменили в своём кодексе наказаний, Пенсильвания в 1780–1790-х годах лидировала в просвещённом стремлении, как говорилось в её законодательстве, «восстановить, а не уничтожить», «исправить и перевоспитать преступников», а не просто искалечить или казнить их. Пенсильвания отменила все телесные наказания, такие как «сожжение руки» и «отрезание ушей», и прекратила смертную казнь за все преступления, кроме убийства. Вместо этого штат предложил шкалу наказаний, основанную на штрафах и годах тюремного заключения.

Сделав ставку на тюремное заключение, пенсильванские реформаторы пошли дальше беккарианских предложений о реформе и бросили вызов даже публичному наказанию преступников. Поскольку люди учатся на том, что видят, жестокие и варварские наказания монархии, проводимые публично, по словам Томаса Пейна, ожесточали сердца подданных и делали их кровожадными. «Именно их кровавые наказания развращают человечество». Если люди будут наблюдать за страданиями преступника, подвергающегося наказанию, «без эмоций и сочувствия», говорил Раш, то «сам принцип сочувствия» «перестанет действовать полностью; и… вскоре потеряет своё место в человеческом сердце».

В большом и менее интимном мире растущих городов коммунальные наказания, основанные на позоре преступника и устрашении зрителей, казались менее значимыми, тем более что зрители, чаще всего, получали удовольствие, наблюдая за наказанием. Вместо того чтобы публично пороть или уродовать тело, преступников, заключили реформаторы, следует заставить почувствовать свою личную вину, заключив их в тюрьмы вдали от возбуждённой обстановки внешнего мира, в уединении, где может произойти «спокойное созерцание ума, которое приводит к покаянию». Эти новые просвещённые наказания, заявил Эдвард Шиппен в 1785 году, принесут «честь» «нашей поднимающейся империи, подадут пример снисходительности, умеренности и мудрости старым странам мира».

В результате этих усилий был создан пенитенциарный центр, превративший тюрьму в то, что власти Филадельфии называли «школой перевоспитания». К 1805 году Нью-Йорк, Нью-Джерси, Коннектикут, Вирджиния и Массачусетс вслед за Пенсильванией построили пенитенциарные учреждения, основанные на принципе одиночного заключения. Некоторые критиковали эту практику на том основании, что она делает перевоспитанных заключённых непригодными для того, чтобы стать полезными членами общества; эти критики принимали концепцию пенитенциарных учреждений, но хотели, чтобы заключённые участвовали в тяжёлом труде (и зарабатывали деньги), а также имели временные периоды заключения в полном одиночестве.

Однако ко второму десятилетию XIX века все больше американцев стали задумываться о реформе пенитенциарной системы, которая десятилетием ранее казалась такой многообещающей. В Массачусетсе государственная тюрьма вскоре была переполнена, побеги, насилие и расходы значительно превышали доходы. В 1813 году заключённые сожгли свои мастерские, а в 1816 году устроили полномасштабный бунт, в результате которого погиб один человек. В то же время высокий процент рецидивов среди освобождённых заключённых стал вызывать сомнения в реабилитационных способностях пенитенциарного учреждения. К 1820 году пенитенциарная система как форма уголовного наказания пережила критику и сомнения, но всевозможные предложения по её реструктуризации и улучшению разлетелись по свету.

И всё же в самом начале либералы по обе стороны Атлантики с энтузиазмом восхваляли новые гуманные формы наказания. Пенитенциарные учреждения были «чисто американского происхождения», — отмечал сочувствующий британский путешественник в 1806 году, — «и счастливо приспособлены к гению правительства этой страны, мягкого, справедливого и милосердного». Цель заключалась в том, чтобы «принимать порочных людей и, по возможности, возвращать их к добродетели; это восхитительный контраст с кровавыми наказаниями старых правительств, которые даже за денежные проступки отправляют их на тот свет, чтобы они были возвращены туда». Нигде в западном мире, по признанию просвещённых философов, подобные реформы уголовного законодательства не проводились так далеко, как в Америке.

Школы, благотворительные общества, масонские организации, миссионерские общества, пенитенциарные учреждения — всё это было важно для создания гражданского общества, для того, чтобы сделать людей более сострадательными и республиканскими. Но ни один из них не мог сравниться по значимости с самым главным социальным институтом — семьёй. Именно семья, сказал Джон Адамс в 1778 году, является «основой национальной морали». На протяжении всего восемнадцатого века семья была основным местом обучения молодёжи, выполнения работы, воспитания отступников, заботы о бедных и сумасшедших. Однако революция бросила вызов всем этим семейным отношениям, не только нарушив связи между отцами и детьми, мужьями и жёнами, но и разорвав некоторые связи семьи с большим обществом и сделав её более частной и замкнутой. Семья становилась гораздо более республиканским институтом.

Несмотря на то что отношения между мужьями и жёнами по-прежнему регулировались законами об опеке, дававшими мужьям полный контроль над жёнами и их имуществом, жёны обретали новое чувство себя как независимые личности. Люси Нокс, жена генерала Генри Нокса, в разгар Революционной войны сказала своему мужу, что всё меняется. Когда он вернётся с войны, он больше не сможет быть единственным главнокомандующим в своём доме. «Будьте готовы принять, — предупредила она, — что есть такая вещь, как равное командование».

Этим замечанием Люси Нокс не бросала серьёзного вызова ни своей домашней ситуации, ни роли женщины в обществе, как это сделала Абигайль Адамс в своём знаменитом письме «Помните о дамах» от 1776 года, в котором она сказала своему мужу Джону, что «все мужчины стали бы тиранами, если бы могли», и предсказала «восстание»,