Сочинения. Том 10 - Александр Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зачем?
А все могло быть иначе, если бы не нерешительность Гуся.
Так ли уж трудно было предложить Хранителю чая?
Ах, как мы стесняемся всегда собственной вежливости, и собственного же радушия!
Теперь вся система, состоящая из этих людей, пришла в движение, и движение стало приобретать непредсказуемый характер.
Вика подошла к Валету, села напротив и принялась что-то говорить. Что?
Вновь ощущение ваты сковало меня.
Вика смеялась, а Валет не смеялся.
Вата в голове.
Как заклинание крутилось «поезд следует по расписанию».
Вика достала из сумочки карты, еще не хватало, и положила их на колени Валету.
Его глаза налились кровью.
Гусь за чем-то полез под скамейку. Что-то обронил?
Поезд следует по расписанию.
Я знал, все происходящее имело смысл, логику, но я не мог понять этой логики, так как Мучитель начал вытаскивать из меня, прутик за прутиком, каркас.
Господин Учитель обронил книгу, и от этого звука воронье за окном разом поднялось в небо.
Каркас был окончательно разрушен.
Мысли получили вольную, и следующие картины предстали передо мной;
Идет суд и Мышь рыдает.
Валет склонился над бездыханным телом Вики.
Молодой Господин Учитель падает с велосипеда.
Гусь, потрясая руками, преследует восточного мальчика.
Другой мальчик, поселковый, подбирает камень покрупнее, чтобы запустить его в проходящий поезд.
Наблюдатель улыбнулся и исчез. Оставалось не более нескольких секунд до того, как камень полетит по назначению.
Все, буквально все опутаны провидением.
Я должен был сделать то, что сделал.
Во всяком случае, я был уверен в этом тогда.
Вы, конечно, догадываетесь, Мудрый Стилист, о чем я.
Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!
Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!
Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!
Последнее, что я видел, это как Господин Учитель упал на Мышь и невольно поцеловал ей руку. Вернулась ли к нему память в ту минуту?
Вика была спасена.
Все были спасены.
Мною.
Так ли это, мудрый Стилист?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Так ли это?
Стоп!
Я разбил колени.
Только Вам, мудрый Стилист доверил я эту историю. Я не смогу поведать ее даже доктору, хотя он – благороднейший человек. Я допускаю, он догадается о том, что произошло, но не подаст вида.
Оставьте и Вы мою тайну при себе, ибо ее огласка может положить начало новому движению с непредсказуемыми последствиями, а я не дам гарантий, что Вы не знакомы с Хранителем.
Помните, кто спасает Вас, когда оказываетесь спасенными.
Я разбил все.
Виталий Д.
Письмо восьмое
Теперь все переменилось. Вы пьете свою водку, а мне плохо. Каждое утро плохо. Милый Стилист, пощадите себя и меня!
Из чего, думаете Вы, складывается неприязнь?
Не далее чем вчера я наблюдал сцену неприязни, особенно поразившую меня, и не дававшую покоя даже ночью.
Сумасбродная пожилая женщина, решившая посидеть на лавочке в аллее, пользуясь последними солнечными днями, рассматривала прохожих.
Ничего особенного не происходило.
Она не делала никому замечаний.
Она просто сидела на лавочке и смотрела на людей.
Быть может, она привлекла мое внимание совсем чуждым ее возрасту ядовито зеленым пальто, а может быть непривычно крупным лицом.
Одним словом, что-то в ее внешности привлекло мое внимание и принудило сначала замедлить шаг, а затем вовсе остановиться.
О, милый Стилист, это был взгляд!
Вероятнее всего в этот момент Вы открыли еще одну, новую бутылку водки и услышали ее аромат!
Первоначально я подумал, что мы уже встречались когда-то с этой женщиной, и я при этой встрече сделал что-то нехорошее, гадкое, или, представилось мне, я мог быть в компании с ее сыном или дочерью в Палатах, а родители многих из путников считают каждого из нас, мягко говоря, неблагонадежными, или что-нибудь еще в этом роде.
Воспользовавшись тем, что она отвела взгляд, я прошел некоторое расстояние с тем, чтобы оказаться вне поля зрения этой женщины и присел на скамейку поодаль.
Мне понадобилось сосредоточиться.
Вот видите, каков был этот взгляд.
Трудно передать словами то паучье неприятное состояние, что разместилось, казалось, в каждом уголке моего существа.
Нет, я не мог вспомнить ничего, что могло бы хоть как-то связывать нас. И главным аргументом в пользу моих раздумий послужил тот факт, что лицо ее было очень и очень запоминающимся. Встретив одиножды, я не забыл бы его до конца дней.
Мало-помалу успокоившись на свой счет, я сам стал наблюдать за ней.
Я обратил внимание на то, что каждого из прохожих эта женщина одаривала таким же, или подобным этому взглядом.
Хотя, не совсем.
Взгляды разнились.
Каждый из них имел свой оттенок, свою ауру.
Несмотря на то, что взгляд ее был как бы остекленевшим, неподвижным, по причине сокращения зрачка, или потому, что она как-то особенно щурилась, складывалось впечатление, что менялся цвет ее глаз.
Мне трудно было разобрать из-за отдаленности объекта.
Общим оставалось одно – неприязнь.
То, что неприязнь была единой на всех, окончательно успокоило меня, и, на время, потеряв интерес к странной этой персоне, я предался размышлениям.
После того, как проходит какого-либо рода возбуждение, когда исчезает сам раздражитель, всегда остается след, уже не саднящий, но фактом своего существования, подталкивающий человека ко всевозможным реминисценциям, философствованию и так дальше.
Каким прискорбным фактом окажется тот, что Ваша ленинградка как две капли воды похожа на ту старушенцию?
Прошу Вас, не пейте так много!
Простите за неприязнь.
Это временное.
Письмо не будет отправлено за ненадобностью.
Ни мне, не Вам.
Ваш мучимый Вами брат.
Письмо девятое
Любезный сердцу моему Стилист!
Все, что я рассказывал Вам, не имеет никакого значения.
Теперь, когда я, наконец, окончательно излечился, все прежде изложенное мною в письмах потеряло весь и всяческий смысл.
Как же вы были правы, когда откладывали мои письма в стопку, нечитанными.
Все прежде изложенное мною – суета сует, и больше ничего!
После того, что сделали Вы с собой, а, точнее, я с Вами.
Но, прежде всего, Вас, наверняка интересует, как я умудрился в столь короткий срок, так и не добравшись до Палат излечиться?
Вопрос этот требует разрешения, во что бы то ни стало, иначе Вам совсем нечего будет доложить Вашей, а в далеком прошлом и моей маменьке.
Ответ очень прост. Доктора никогда не были нужны мне.
Вот, если бы Ваш покорный слуга не сорвал стоп-кран и добрался бы таки до Палат. Все оставалось бы без перемен.
И я не смог бы помочь вам. А Вы так нуждаетесь в помощи.
И не рассчитывайте, что ваше счастье со старушкой продлится долго. Вам еще придется хоронить ее, А Вы, я знаю Вашу врожденную чувствительность, не перенесете этого.
А жизнь, увы, ставит перед фактом.
Вот почему Вам нужна моя помощь (наконец-то!), и я это почувствовал, и, вместе с тем, наверное, впервые почувствовал по-настоящему.
Видите, как гладко, связно и последовательно я излагаю свои мысли.
Вам это ничего не стоит, а для меня, еще недавно, представлялось большой проблемой.
Итак, как получилось, что я сделался окончательно здоровым человеком?
Вот видите, я отлично помню, с чего начал.
Первое, на чем меня всегда ловили доктора, так это на том, что начинал я говорить об одном, а затем, совершив головокружительный кульбит, оказывался совершенно в другом месте, где-нибудь в Египте, например.
Но это, как я теперь понимаю, было от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств.
Теперь же все по другому.
Теперь я научился чувствовать свою логику. Хотя это очень и очень трудно. Так много первостепенного окружает меня!
Да если бы Вы только знали, насколько очевиден и предсказуем мир, окружающий нас, с нами самими внутри.
Если бы вы знали это, разве не совестно было бы Вам придти к такому вот отчаянию и потерять ребенка, сдавшись еще более предсказуемой особе, и, будучи несравненным Стилистом, сдаться ей, вот так, без боя, хотя старушка – прелесть, и то, что она из Петербурга, теперь надобно говорить так, так всегда нужно было говорить, потому что, если бы Вы знали Петра Алексеевича, так как знаю его я, Вам бы и в голову не пришло обращать внимание на какого-то там жирафа, что, впрочем, еще раз доказывает полное и бесповоротное мое излечение, о чем я доложу Вам позже.