Сочинения. Том 10 - Александр Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это – как борьба за уже отвоеванную глухоту с навязчивой памятью.
Глухота – дар обессилевшему.
Присутствие внешних звуков может вызвать звуки изнутри, куда более тревожные.
Скажем, щелчок фотоаппарата.
Не знает теперь Господин Учитель, что за фотография лежала в правом нагрудном кармане его шелковой рубашки сорок лет назад.
Песочные часы.
На самом деле он неплохой человек.
Хороший человек этот Господин Учитель.
Он долго-долго преподавал литературу.
А лучшей ученицей в одном из его классов была… наша Мышь.
Оба они так изменились с тех пор, что, без посторонней помощи, ни за что не узнают друг друга.
Песочные часы.
Я ЖЕ Египет?
Невольно любуюсь книгой Господина Учителя.
Старинная книга с иллюстрациями.
Уж не библейские ли это сюжеты?
Страницы переложены папиросной бумагой.
Учитель не читает книгу. Он и не может читать ее сейчас. Мысли его заняты совсем другим.
Только теперь Учитель начинает осознавать, что ангелы отнесли его память к реке и вновь сделали ребенком.
А как они выглядят, эти ангелы?
Мальчик Минька, сосед по даче, которого Учитель знакомил с буквами, напустил однажды летом полную веранду стрекоз. Старик вошел, испугался живого облака, отворил двери, окна и… потерял память.
Не целиком, но в подробностях.
Не те ли стрекозы – ангелы?
На рисунках в книге они совсем другие.
Крохотные, не то, что громовики.
У них не такие большие, как у громовиков, глаза и, наконец, они вовсе не улыбаются.
С ангелами, что нарисованы, Учителю спокойнее.
Никак не может Учитель восстановить годы и события.
Он не мучается этим, нет, это другое, игра. И в игре этой так много покоя и терпения, что сравнить ее можно только с составлением гербария.
Гербарий.
Между шестой и седьмой страницей узорный листочек вины, между двенадцатой и тринадцатой – длинный листочек послушания, между двадцатой и двадцать первой – иголочка наказания, между двадцать седьмой и двадцать восьмой – лепесток бессонницы, между тридцать второй и тридцать третей – стебелек болезни и откуда-то, вдруг, мышиный хвостик.
Фу, какая гадость!
Книга захлопывается, дабы никто не увидел.
В глазах Учителя растерянность.
Как мог мышиный хвост попасть в гербарий?
Книга захлопывается и ангелы там, внутри, целуются.
Поезд следует по расписанию.
ХРАНИТЕЛЬ Поезд следует по расписанию. Нынче ехать приятно. Не стало комаров. Вот только зябко.
Теперь бы чаю.
До Происшествия непременно надобно напиться чаю.
Когда-то чай в поездах разносили.
Теперь он был бы кстати.
Я ЖЕ И русские люди, и сама Россия опутаны провидением.
Оттого, что имеют душу слепого, осязают себя и других чувственно и чудно.
Столь сомкнуты судьбы мелочами и случайностями, что невозможно прожить жизнь, не причинив боли.
И мысли, а мысли зачастую грешны, и чаяния все сбываются, ибо услышанными бывают.
Да и как не быть им услышанными, когда всякие звуки и всякая тайна сливаются в единую просьбу?
Это одному человеку кажется, что молит только он, а мольба его, самая тихая и сокровенная, повторяется многократно и усиливается до нестерпимого крика.
Люди не задумываются над этим, не знают этого, но чувствуют это непременно, при том с самого раннего детства.
И часто страшатся просить.
И часто страшатся совершать поступки себе ли во благо, близким ли во благо, оттого, что, как знать, благом ли этот поступок обернется, пристойна ли эта просьба?
И устают от этих внутренних терзаний, и все же совершают поступки. Но вовсе не те, а совсем иные, и причиняют еще большее горе, и за то терзают себя еще больше, и желают забыться хотя бы на время, спрятаться от себя и движений своей души, и… пьют водку.
И будут пить ее в России и слабые, и сильные еще много лет.
Будто бы вижу теперь Ваше лицо, Стилист.
Вот уж, явственно вижу.
Вижу, как Вы соглашаетесь со мной.
А как же иначе?
Нужно же Вам оправдание?
Всякому человеку оно надобно.
Простите, простите меня великодушно.
Это я еще не читал прочих Ваших рассказов.
Верите Вы мне?
Нет, не верите.
Однако продолжим.
Вот и Хранитель пьет.
Он знает, что в вагоне этом все – родные, за исключением меня.
Но я – особенный человек, потому и позволяет он себе беседовать с Наблюдателем.
Он любит всех здесь.
О, как трудно ему подмечать несчастья спутников наших и знать, что через некоторое время случится Происшествие!
В этом Происшествии будет и его вина.
И так каждый раз.
Трудно и зябко ему.
И хочется чая.
ХРАНИТЕЛЬ Вот, изволите видеть – Гусь.
Шея длинная, редкие волосы.
Гладко выбритое лицо.
Бухгалтерский отчет.
Сладострастие без надежды.
Любопытство сверх всякой меры.
Страсть к сплетням.
Страх перед собеседником.
Одно время мучился проблемой, как закричать «помогите», если случится с ним разбой на улице, даже репетировал дома, когда оставался один.
Бросил эту затею, потому что неизвестно, не будет ли он бит после этого крика еще больше.
В термосе горячий чай. Он бы и рад предложить мне его, да стеснителен, крайне стеснителен.
Вырос Гусь в одном дворе с Валетом. Боялся его так, что даже не выходил на улицу, когда там оказывался Валет.
Сейчас Валет в этом же вагоне, но располагается спиной к Гусю, и они не видят друг друга.
Валет спит.
Во сне он видит карты. Он всегда видит карты во сне, потому и Валет.
В карты он играет плохо.
Только дерется хорошо.
И ворует тоже плохо, попадается.
Сидел дважды, по глупости.
Он все делает плохо, только дерется хорошо.
Но лежачего не бьет.
И слабых защищал, и за мальчика этого восточного вступится, случись что.
И влюбляется в каждую новую женщину.
И в Вику влюблялся, но она с ним баловалась.
Вика – это та темноволосая кроха, что минуту назад вышла покурить в тамбур.
Она – соседка Мыши по квартире и однажды умудрилась пролить на нее горячий бульон.
Вика ищет себе подходящую партию.
Что-нибудь наподобие Гуся, человека «положительного».
Между прочим, могла бы стать хорошей женой.
Заканчивала школу, где преподавал Господин Учитель.
Будь Господин Учитель помоложе, он, быть может, приударил бы за Викой. Женщина в его вкусе.
И с характером, что немаловажно. Из-за характера и происходят ссоры между Викой и Валетом.
Валет Учителя видел много раз, но лично они не знакомы. Заочно Валет испытывает к Учителю глубокое уважение.
Вот такой расклад.
Все. Все мы обручены в этом поезде.
Чаю бы горячего.
Водки не хочется, в сон клонит.
Уже скучно.
Совсем скучно.
Поезд следует по расписанию.
Пойду, однако, и я покурю в тамбур…
Вот с этого самого «пойду, однако, и я покурю в тамбур» все и началось.
Вы будете осуждать меня, мудрый Стилист, как и сам я осуждаю себя теперь. Но, уже наказан.
Видит Бог, наказан.
Теперь могу рассказать Вам все.
Хранитель не возвращался. Прошло много времени. Давно заняла свое место легкомысленная Вика, и надежды мои на то, что они разговорились между собой и выкурили еще по сигаретке, рассеялись.
Я выглянул в тамбур и не обнаружил там никого.
Хранитель исчез.
Начал пробуждаться мой Мучитель.
Теперь будьте внимательны, Стилист, ибо то, что я расскажу Вам, есть ничто иное, как репетиция страстей.
Если Вас, конечно, занимает эта тема.
Как писателя.
Как великого писателя.
Как Стилиста.
В вагоне появились восточные люди и начали на чужом языке объяснять что-то мальчику.
Кто-то из них выдал бедняжке увесистый подзатыльник.
Затем все как будто успокоилось, только за окном на смену хвойному лесу явился бесконечный пустырь, со множеством чадящих холмов хлама и вороньем.
Из этого я сделал заключение, что Хранитель не вернется.
Проснулся Валет. Стал озираться.
Гусь, будто почувствовав это, сложил шею и крепче прижал к себе портфель. Слава Богу, они не увидели друг друга.
Мышь зевнула и в упор стала разглядывать Господина Учителя. Вы можете не поверить мне, мудрый Стилист, но это был самый настоящий гипноз.
Учитель поднял глаза и тоже принялся смотреть на Мышь.
С того момента я не подвергал ни на минуту сомнению тот факт, что Происшествие, о котором знал Хранитель, приближается.
Восточный мальчик вскочил с места и побежал в дальний конец вагона. Зачем?
Он уселся там, у окна и принялся внимательно изучать пустырь.
Зачем?
А все могло быть иначе, если бы не нерешительность Гуся.
Так ли уж трудно было предложить Хранителю чая?
Ах, как мы стесняемся всегда собственной вежливости, и собственного же радушия!
