Сочинения. Том 10 - Александр Строганов

Пустые узоры пейзажа, следующие мимо и вспять, ласкали нас безучастностью.

В мечтах наших не было игр.

Я бы хотел видеть его глаза в планетарии.

Точно так же как и я, он был противопоставлен.

Точно так же как и я, он был беглецом.

Бурная жестокость действительности, от которой он бежал, и вязкая жестокость действительности, от которой бежал Ваш покорный слуга, хотя и были разноликими, являлись одинаково неприемлемыми для наших песен.

Сказки наши, его – с луной и звездами и мои – с когтями и пургой, были ночными сказками.

Вот только я не знаю, как просить милостыню, и неподвижен телом.

Он же за время путешествия постоянно перекатывался по вагону, поблескивая, точно капелька ртути.

Оба мы по-настоящему не умеем плакать.

Этот мальчик, уверяю Вас, никогда не будет бросать камни в проходящие мимо поезда.

Поверьте, это очень важно, чтобы мальчики в детстве не бросали камни в проходящие мимо поезда.

Хранитель поезда не спал.

Хранитель был болен после похмелья.

Хранителя просто узнать. Это – уверенный человек. Человек, который знает, что поезд не сойдет с рельсов и птица не залетит в тамбур.

Хранитель всегда погружен во Вселенскую тишину.

Ему не приходится искать пьющих малознакомых или же вовсе незнакомых людей и заговаривать с ними, и рассказывать будущее, и выдумывать имена и даты.

Он лишен суеты.

Его найдут, когда это потребуется, потребуется ему.

Горе поезду, следующему без Хранителя.

Наш Хранитель был небрит, коренаст и влажен. У него были васильковые глаза и медное кольцо на указательном пальце левой руки.

Довольно скоро он сумел оценить всех пассажиров вагона и, не дожидаясь моих шагов навстречу, сам установил контакт таким образом, что смог, пусть и с паузами, беседовать с Наблюдателем, поясняя особенности путешествия и расставляя акценты.

Сперва похмелье его мешало беседе отсутствием достаточной сосредоточенности. Это продолжалось несколько минут, что-то около десяти, мне было трудно ориентироваться ввиду особого состояния.

Наконец, необходимые заискивающие люди оказались близ моего героя.

Они принялись нашептывать ему что-то на ухо.

К моему искреннему удивлению, один из них оказался человеконенавистником.

Они принесли спиртное. Водку или самогон.

Хранитель выпил, затем еще, потом они исчезли.

Я не видел их больше до самого конца следования.

Пил Хранитель маленькими глотками спокойно и величаво, словно это был горячий купеческий чай.

Проводив визитеров, удобно скрестив ноги, в облегчении, он пригласил к окнам хвойный лес, разом покончив с немытой обувью спутников и торчащими углами чемоданов.

Кукурузный початок восточного мальчика осветил его лицо.

– Обратите внимание на Мышь за моей спиной.

«Обратите внимание на Мышь за спиной» – первая после преображения фраза была адресована им Наблюдателю.

Я явственно услышал высокий голос Хранителя и увидел Мышь. Это была тучная белая Мышь с лакированной белой сумочкой в сухих лапках. Даже возникновение хвойного леса не заинтересовало ее. Пусть голова ее и была обращена к лесу, рубиновые глазки искоса пожирали кукурузу мальчика.

В дальнейшем, мудрый Стилист, я поведу повествование в двух лицах. Вы узнаете и голос Хранителя, и мой голос.

Без диалога Вы не почувствуете значимость происходившего в полном объеме, а мне это очень важно.

ХРАНИТЕЛЬ Она из простых мышей. Без хорошей родословной, подарков к Рождеству, с наказаниями и захламленной крохотной норкой, рассчитанной на среднюю мышиную семью, где, вроде бы и места на всех хватает, но и повернуться тесно.

В таких жилищах ненависть не острая, а ленивая и скучная.

Этот экземпляр, стало быть, может в какой то степени вызвать сочувствие, если подобное понятие вообще применимо к мышам.

Мыши вышеописанного происхождения становятся со временем рациональными, прожорливыми и недоверчивыми. Они крайне осторожны, изобретательны и жизнеспособны.

Власть сама выискивает таких мышей, заражает их, заполняет все их естество и… не ведет к скорому падению, а, напротив, способствует долголетию. Руководят такие мыши умело, и, потому, угодны тем, кто занимает еще более высокое положение. Это порода так называемых «полезных» мышей.

И только две особенности, подчас, подводят их жадность и нечистоты внутри.

Супругов себе они выбирают по признаку их слабости. Потому не бывают счастливы в семье, не любят своих хилых или откормленных детей, рано упускают их из вида и вспоминают только когда уже поздно и опасность близка.

Жадность не позволяет им делать широких жестов, даже когда это необходимо, давать своевременных взяток, не смотря на существенные сбережения. В этом – изъян.

Вот и наша Мышь следует на суд.

Она поскупилась, недодала, или вовсе не дала.

На что-то еще надеется, но догадывается, дельце проиграно.

Мысли ее снуют вокруг потерянного авторитета, и около, пусть не до безрассудства, но потраченных таки денег.

Она ропщет на судьбу, ненавидит окружающих, и все, что с ними связано, однако не может оторвать взгляда от кукурузного початка восточного мальчика. Впрочем, этот интерес спасает ее от торжества мрачных размышлений.

– А хорошо было бы – думает она – наказать этого мальчика, ссадив с поезда на одной из станций, или что-нибудь в этом роде.

Нет, сейчас она не опасна. Ее подвижность временно утрачена.

Сейчас ее можно даже препарировать.

Да она и сама готова к этому.

Я ЖЕ Однако я боюсь за мальчика. Мышь остается мышью даже в такой ситуации, тем паче мы видим, как она нервничает.

Я допускаю, что она слышит голос Хранителя так же отчетливо, как и я сам.

Беседа может раздразнить ее.

Тотчас нахожу подтверждение своим опасениям.

Мышь, поерзав и проглотив слюну, несколько раз с тревогой взглянула в мою сторону.

На людей, подобных мне обыкновенно смотрят с любопытством или безразличием. Здесь же – тревога.

Как бы мне не оказаться правым?

Что знал я о мышах? Практически ничего.

Неизвестность пугает всегда и, думаю, всех, что бы там не говорили. Но, знай я и больше, разве смог бы защитить?

Я не покинут Богом, нет. Напротив, мне даровано особое восприятие через слух, зрение.

Я знаком с многообразием и изощренностью сил зла, но я знаю и то, что противостоять этим силам можно лишь слабостью, ибо слабость, как воздух животворный, расступаясь, сталкивает зло со злом и губит зло. Я знаю это.

Но судьбы конкретных людей?

Подойти к мальчику и шепнуть на ухо – Спрячься.

Это – само по себе зло, заставлять людей прятаться, учить их этому. Ведь, насколько я разумею, прятаться должны мыши?

Или так было прежде?

Что скажете, Стилист, я помню, что говорю теперь с Вами?

ХРАНИТЕЛЬ Мышь не интересна. Не настолько интересна. По крайней мере, на некоторое время. Можно было бы и нынче устроить забавное представление, но, покуда, это преждевременно. Дорога дальняя. Настанет час, когда сделается вовсе скучно.

И еще.

Необходимо окончательно определиться с расстановкой сил в вагоне.

Однозначно, Мышь не столь интересна сейчас.

В большей степени меня занимает Господин Учитель.

Да, да, тот самый сизобородый пожилой господин в очках у самого тамбура, что без остановки читает книгу.

И безнадежному фантазеру трудно представить себе тот путь чистосердечной надежды, что прошел он от иллюзий до полной глупости.

Господин Учитель даже оглох от пустых побед в области разумного, доброго, вечного. На этом пути он потерял и разум, и масштабы, да и добрым его теперь уже трудно назвать, так как он не совершает поступков.

Ни больших, не малых.

Он даже перестал чистить зубы и кормить бродячих собак.

В правом нагрудном кармане его тяжелого пиджака лежит выцветшая фотография. На этой фотографии Господин Учитель сорок лет назад, в шелковой рубашке, опирается на тяжелый велосипед и ослепительно улыбается.

В правом нагрудном кармане этой шелковой рубашки Господина Учителя, что на сорок лет моложе, когда он ослепительно улыбается, опираясь на тяжелый, по нынешним временам, велосипед, тоже лежит фотография.

На той фотографии, в свою очередь, молодая женщина с милым подбородком и волевым взглядом не менее ослепительно улыбается неизвестному фотографу, по моим предположениям, самому Господину Учителю.

Суть – песочные часы.

Этот знак бесконечности, поставленный «на попа».

Ясно вам?

Теперь Господин Учитель занят особого рода бездеятельностью, что я называю «формальным чтением».

Термин сей означает, что человек читает, и ему нравится как выстраиваются предложения, вспоминает давно вышедшие из его лексикона слова, расшифровывает их значение, наподобие головоломок, допускает, что в книге присутствует сюжетная линия, но напрочь опускает сам процесс.