Жар-жар - Олег Клинг

«Невеста», однако, безутешна. Хор «девушка» поет:

Отец, ты гнедого жалел жеребца. Жар! жар!

Хоть девушка я, но твое я дитя! Жар! жар!

Меня ж, не жалея, семьи ты лишил, Жар! жар!

И места не стало мне в юрте отца! Жар! жар!

Затем пошли уж совсем странные песни. Один старый «акын заканчивает, начинает другой, потом вступает со своей импровизацией третий (наверное, привезли аксакалов из соседнего аула). И снова песня передается по кругу. Не все понимаю, точнее от усталости почти ничего не понимаю, но чувствую, сейчас поется о чем-то неприличном, грубом. Эти старые, изможденные женщины, как будто что-то припоминая давно забытое, стали громко смеяться, поглядывая на меня.

Нет, так сидеть нельзя. Пойду искать апу. Но меня снова хватают цепкие руки, прижимают к подушкам на полу. Снова эта мерзкая жидкость, кальян – интересно, что об этом сказала бы апа. Она бы не разрешила им так поступать со мной. Удивляюсь, как я еще сижу и не падаю – ведь засыпаю, совсем засыпаю. От полупрозрачного покрывала, что закрывает мое лицо, все кажется еще более ирреальным. Только зачем все эти люди пытаются проникнуть через вуаль. Чуть ли не просовывают свои головы под нее?!

В конце концов никто не обязывал меня сидеть, будто в спину вставили кол. Лягу на ковер и буду спать. Это снова вызывает взрыв грубого, непристойного смеха, с какими-то дурными намеками. Что-то они говорят обо мне крайне неприличное. Ну да пусть говорят, а я буду спать.

В очередной раз глаза открываю в другой юрте – в ней никого нет. Что-то мне шептали на ухо старые тетки, о чем-то предупреждали. Вспоминаю-вспоминаю: придет уполномоченный. Когда он отстанет от меня! И что ему нужно? И вдруг начинаю понимать, что ему нужно, о чем прихихикивая говорили женщины… Что делать? Что делать? Знаю, что делать. Перерезать уполномоченному глотку острым концом зеркала, вот и все. Не случайно же оно здесь оказалось. Точно: перерезать глотку и долго-долго смотреть, как из нее будет литься кровь. Бр-р-р… Это не менее омерзительно, чем то другое, на что сладострастно намекали старухи. Но ничего другого не остается.

Лучше не думать о гадком. Давненько не приходилось оставаться в одиночестве. Это счастье. Впрочем, большей радостью было бы оказаться с апой – только не этой новоявленной, а моей, настоящей. Но ее нет. Скорее всего не пускают ее ко мне. Если бы она могла, давно высвободила меня отсюда. Остается только снова думать и думать. И вспоминать. Все с самого начала. С того злополучного дня, когда разбилась банка с вареньем. Еще вижу какие-то тени. Они протягивают ко мне свои бесплотные руки – чтобы защитить. Но они лишь духи, которые здесь, на земле. беспомощны. То мать и отец. Я еще помню их. При желании могу вспомнить всю свою прежнюю жизнь, до мельчайших подробностей. Но не хочу. Все это теперь так далеко. Как будто и не было. Лучше помечтать о другом… Степь цветет. Она вся зеленая, до самого голубого обреза. Но не только зеленая. да и обрез не только голубой. Он полыхает еще и красным, с желтыми вкраплениями – то цветут тюльпаны, дикие, маленькие, но тугие и сочные. Скачу по этой степи на белом коне. Скачу быстро, что есть мочи. Там, далеко, вижу фигурку апы. Она тоже, как и тени, протягивает ко мне руки. Но они не беспомощные, как у теней, а обещающие спасение.

– Апа, апа, – слышу чей-то голос. Кто-то теребит меня за плечо. – Апа сказала, что тебе ничего, ну, абсолютно ничего не надо бояться. Чтобы ни произошло, ничего не бойся.

Вижу только спину волчонка, которая юркнула в дыру юрты. А может быть, мне все это, в том числе слова апы, только привиделось. Может быть. Но на душе стало спокойнее. Действительно, надо ничего не бояться. Абсолютно ничего. Апа меня спасет.

Где-то, не очень далеко от моей юрты, заиграла домбра – потом к ней присоединились как будто с другой, противоположной стороны вторая, третья. Потом еще и еще одна. Их теперь не сосчитать. Музыка странная – не грустная и не веселая. Все другие домбры чуть отстают на секунду, другую от первой – будто главной. Это она задает тему и каждый ее, даже мельчайший поворот. Глухо слышится или только мерещится голос певца – акына. Не перестаю удивляться смешению в музыке печали и даже некоей (определение неподходящее, но другого не подберу) бравурности. Один, другой такт, даже целый куплет (самих слов не разобрать) веселый, с игрой и рассыпчатым смехом, следующие такты или весь куплет переходит в плач. Затем плач сменяет веселье, а веселье снова плач. И точно такая, с отставанием в одну-две секунды горестно-веселая чересполосица эхом отзывалась в разных концах степи. Здесь до меня дошло: это ведь свадебная музыка неожиданно, почти невероятно перетекает в погребальную – вот каков ее строй.

Сначала идет куплет из синсу, прощальной песни невесты (апа нам ее пела, потому узнаю слова):

Гусь по речке плывет за текучей водой,

Дом родимый покинуть пришлось молодой.

Капнешь на воду кровь – кровь сейчас утечет,

Выйдешь замуж – далеко увозит чужой.

Затем идет куплет из естирту, песни, в которой извещается о смерти:

Лебедь уплыл, отражаясь в озерной красе.

Взвившийся сокол на скалах заоблачных сел.

Сын твой – не заблудился. Он скрылся в те страны, куда

В некое время уйдут неминуемо все.

Меня снова тормошат за плечо какие-то руки. Волчонок. Вернулся волчонок! Нет, вижу старые, со вздутыми венами черные от солнца руки. То вернулись эти безумные женщины. Что им надо? Хватают, тащат куда-то из юрты. Солнце обожгло и ослепило меня. Но уже через секунду-другую кое-что различаю. Меня ведут по коридору из людей. Все молчат и со страхом, а кто и с жалостью, глядят на меня. Не успеваю ни на ком остановить взгляд, чтобы по глазам догадаться, что все это значит и что меня ожидает. Ощущение, что многие, если не все, отводят глаза – то ли от смущения, то ли еще отчего. Музыка снова то веселая, то печальная. Но я уже ее почти не слышу. Не могу так быстро идти, почти бежать в этом одеянии за спешащими старухами. Вот и ковер кончился. Ступаю в пыль. Теперь мы