Жар-жар - Олег Клинг

молчали. Да и всей толпе явно не хватало нового запала. Уполномоченный подошел к одной из старух, что тоже молчала в оцепенении.

– Что же ты не скажешь свое слово? Ты, которая потеряла на фронте всех своих сыновей. Ты не хочешь порадовать их на том свете?

Старуха медленно поднялась с земли. И вдруг кинулась со злобой на апу:

– Вяжите ее. А девку эту позорную с кутаком ведите в мою белую юрту, что поставим сегодня в честь самого большого тоя. Джигитов небесных – и моих и всех других – женить будем.

– Женить! Женить! – в слезах повторяли бедные женщины. Одни из них навалились на апу и на ее волчат, другие потащили меня волоком по выжженной земле, по колючкам, что раздирали мое тело, прочь от моей родной юрты.

Мозг мой – как тогда, во время болезни, в товарняке – отупел, отключился. Не было ни одной слезинки на моем лице, когда несколько старух внесли в другую юрту, окончательно раздели меня, потрогав своими скрюченными, негнущимися пальцами всего-всего, в том числе там, где прежде и представить такое было невозможно, стыдно. Обмыли мое тело от пыли. Намазали каким-то сильно пахнущим маслом, дали незнакомое приторное зелье, от которого в моей голове окончательно все смешалось. Надели на меня одно или несколько белых платьев, наверное, нижних, затем другое, тоже белое, но с длинными, широкими рукавами. Боль, резкая боль в правой, а затем левой мочке уха на мгновение пробудила меня от сна: вижу будто со стороны, как мне вдевают в уши, из которых капает кровь, тяжелые длинные серьги. Они рвут мои мочки еще больше, но уже скоро боль снова становится для меня безразличной. Вот только кровь все капает и капает на белое платье.

– Кровь – это хорошо! Хорошо! – приговаривают женщины, а сами плачут. – Значит, девушка непорченая, как и должно быть по закону.

Надевают на голову белый, с длинными концами платок или шарф какой-то, обматывают меня им – как куклу. Вешают на шею бусы, мониста, ожерелья – сгибаюсь под этой тяжестью. На запястья надевают браслеты – много браслетов. На каждый палец – по несколько колец.

– Ты самая богатая невеста наших степей, – цокает языком одна из женщин.

Но я уже ничего не понимаю: ну какая я невеста. На секунду возвращается память о недавнем кошмаре, о том, как я стою без ничего под лучами солнца. Срываюсь с места и бегу к выходу, но уже через несколько шагов запутываюсь в тряпках, падаю, старухи для верности наваливаются на меня. Потом поднимают и на руках относят на кошму. Подносят к моему рту пиалу и почти снова вливают в меня приторную жидкость. Хорошо: можно снова забыть все происходящее вокруг. А тут еще вставляют мне в рот курительную трубку и приговаривают: вдохни в себя, вдохни. Вдыхаю – и еще большая легкость поднимает меня высоко-высоко над кошмой, я пролетаю через крышу юрты, парю над аулом, над степью… Лечу!

Открываю глаза и понимаю, что нахожусь теперь в другой юрте – она вся белая изнутри. Зачем она белая? Что-то припоминаю. Одна старая карга говорила про какую-то белую юрту. Понимаю, здесь будет свадьба. Вот только кто на ком женится? Или выходит замуж? Где невеста? Ах да, невеста в конце концов – я. Но где женихи? Неужели этот колченогий с круглым, масляным лицом и такими же масляными глазками, что сидит напротив меня?! Сколько людей вокруг – в основном женщины, старики и дети. Вот только нигде нет апы и моих братьев. Их почему-то не позвали на той. Богатый той: горы бешбармака и всяких других угощений, ударяюсь головой об дастархан – низкий стол. А мальчики так любят мясо! Почему их не позвали? Тем более раздались звуки свадебной песни «Жар-жар». Ее как раз должны исполнять два хора – из джигитов и девушек, повторяя после каждой фразы куплет: «Жар! жар!». Мы с апой и разучивали «Жар-жар»: братья пели от имени джигита, сестры – девушки. А здесь женщины, поделившись на два хора, воют и за мужчин. Некоторые из них смешно подпрыгивают, изображая молодых джигитов, которые должны начинать «Жар-жар»:

С базара вернулись со всяким добром, Жар! жар!

Бархат в невестин приносят дом, Жар! жар!

Голову сжал, что тисками, убор, Жар! жар!

Высок саукле, оторочен бобром. Жар! жар!

Отца не оплакивай ты без конца. Жар! жар!

Свекор невестке заменит отца! Жар! жар!

Что правда, то правда: саукле, головной убор невесты, так сжал мою голову, что ничего не соображаю от боли. От этой боли отвлекают «девушки», они запели:

Пруд перед домом, как зеркало, чист, Жар! жар!

Вижу я в зеркале бледность лица, Жар! жар!

Ярко блистает под солнцем вода, Жар! жар!

Девичья вольность ушла без следа. Жар! жар!

Как же мне, горькой, слезы не пролить, Жар! жар!

Отца не заменит никто никогда! Жар! жар!

Могу представить, какое бледное и мое лицо. Когда меня наряжали, пришлось глянуть в зеркало – точно как у покойника. Жалею эту бедную девушку: пытаюсь представить ее. Пропускаю куплет в песне, но слышу «джигитов»:

Красна молодежь огнем молодым, Жар! жар!

Ты красною птичкой уходишь к чужим, Жар! жар!

Уже на отца не надейся теперь, Жар! жар!

Тебя увезет тот, кто платит калым. Жар! жар!

Калым! Какой ужас. Помню, в школе проходили на истории: калым – пережиток прошлого. Но апа сказала, что без калыма ни одну порядочную девушку замуж не выдадут. Интересно, а за меня платили калым? Хорошо бы апе он достался!

Как хочется увидеть апу – хоть плачь на самом деле. Нет, ни за что. Лучше дальше буду слушать: «девушки как раз поют про мать»:

Пушиста тесьма на кибитке моей, Жар! жар!

Нам свидеться, мать, через год, не скорей, Жар! жар!

От светлой верблюдицы ты для меня Жар! жар!

Храни верблюжонка, что солнца светлей Жар! жар!

Это так в песне поется, а я, чувствую, апу никогда не увижу. Снова запрыгали, заголосили наши «джигиты»:

От нас ты бежишь, словно заяц-беляк, Жар! жар!

Ты белым росла верблюжонком в степях. Жар! жар!

Зачем тебе слезы горючие лить? Жар! жар!

Бывать у нас будет твой братец