Жар-жар - Олег Клинг

по возможности правильно: «Беш-бар-мак». Но теперь надо научиться есть этот бешбармак. Гляжу, как апа изящно берет пальцами прямоугольник из теста, подцепляет им кусочек мяса и грациозно отправляет в рот, запивая все это из чашки с широким верхом. Да, у меня так никогда не получится. Не стоит и пытаться. Успокаиваюсь, когда вижу, что волчата едят как попало: хватают куски того и другого и без всякого почтения засовывают за щеки, громко хлюпая жирным-прежирным бульоном.

Апа показала жестом (провела круговым движением рукой по своему животу, а потом показала на меня), что много есть не надо. Вредно. А мне больше и не хотелось. От жирной еды меня так разморило, что я засыпаю прямо у круглого низенького стола, за которым все сидят, поджав под себя ноги. Мне хорошо и покойно. Уже ничего не помню из прошлого. Да и было ли оно, это прошлое? Стоит ли думать о нем!

Во сне плачу. Плачу наяву (это понимаю), но плачу и по ходу «действия» сна. Вижу одновременно в сне и чувствую: это же происходит и в самом деле… Женщина подходит ко мне, гладит по лбу, теперь уже коротким, как у ее детей, волосам и что-то поет протяжное и грустное и в то же время успокаивающее на незнакомом, но уже не режущем слух языке. Как давно мне не пели колыбельные. Сквозь сон пытаюсь уловить, не понять, конечно, а лишь вообразить, о чем поется в колыбельной. Может быть об, этом? Светит ясный месяц, бай, светят звезды ясные, бай-бай, только все не спит волчок (кто это: тот самый, что мучил меня? или другой, настоящий?), едет-едет по степи, бай-бай… Нет что-то совсем не то. Лучше по-другому, на своем языке.

Просыпаюсь от страшного крика. Пытаюсь понять, кто скандалит. С усилием открываю глаза и вижу того самого господина, нет, так здесь не говорят, джигита, что вез меня на своем коне. Апа не поет, а стоит перед мужчиной со склоненной, но гордой головой и отвязывает от своего мониста одну из золотых бляшек. Протягивает, чуть ли не швыряет ее ему в лицо. Но тот остается непреклонен и снова показывает гневно кнутом в мою сторону. Апа отвязывает вторую монету и протягивает ему другую золотую бляшку – монету, и тогда кричальщик будто успокаивается, хитро и самодовольно улыбаясь, кивает головой, пробует бляшки на зуб и быстрым шагом покидает юрту. И только тогда Апа опускается на пол и тихонько плачет. Ее обидели. И она, мне кажется, рассталась с чем-то очень дорогим, важным для нее (потом узнаю: то были царские червонцы, которые были когда-то ее приданым). Понимаю, что это снова каким-то образом связано со мной. Приношу дому одни несчастья. Хочется не просто выть, а не жить, не быть – только не причинять горя апе.

Но апа уже улыбается, позвякивая монисто: дескать, вот еще сколько осталось – не горюй. И снова становится легко на душе. Женщина подходит ко мне, легонько подталкивает к выходу из юрты, давая понять, что я могу и даже должен идти погулять. Тут же она что-то говорит, и за моей спиной вырастает волчонок. Делаю вид, что не боюсь его.

Как только приподнимаю полог юрты, теряю любую способность видеть. Белое-пребелое солнце выжгло мои глаза, из них, крепко накрепко зажмуренных, брызнули слезы. Иду, шатаясь, на ощупь. Но нечем и дышать. Солнце убило воздух – его нет. Вместо него проникающий глубоко вовнутрь жар, обжигающий легкие. Только бы не упасть и не опозориться перед волчонком. Преследует ощущение, что кто-то еще за мною наблюдает. Шаг, другой, третий. Уже могу немного вздохнуть. Могу чуть приоткрыть веки, в которых свирепо как молнии преломляются лучи солнца. Какая странная плоская земля – будто ее старательно отутюжили. По ней легко идти. Вдруг спотыкаюсь, но тут же под моей ногой отрывается какой-то круглый куст и в порыве жарого, жаркого ветра он вырывается из-под моих ног и несется как шар по плоской степи. А какая странная земля – вся потрескавшаяся, будто кто-то старательно ее раскроил на неровные лоскутки-корки. И то ли серого, то ли кирпичного, невозможного цвета. Как же на ней что-то растет?! Оглядываюсь кругом – да и не растет ничего, ну, абсолютно ничего. Не то что деревца, но и ни кустика, ни травинки. Только колючки-шары под ногами. И ничего живого – ни птичек, ни зверьков. Нет сил, но я все иду и иду к горизонту. Странно, что я еще не обуглился. А, спасает эта странная белая фетровая шляпа с короткими полями и орнаментом, что мне дала апа. Надо вернуться назад, солнце еще больше бьет в глаза – они снова почти закрываются. Но что это за стена передо мной, которая при приближении к ней сразу отдаляется от меня: будто ходит на таких же ногах, как и я? Я к ней – она от меня, я чуть левее – и она чуть левее, я чуть правее – и она правее. От страха чуть не кричу, но вдруг такое же ощущение ужаса, что явно написано на моем лице, вижу на стене. Но как на стене может оказаться выражение ужаса. У нее нет лица, выражения, мимики. Неожиданно резко подаюсь вперед и вижу, что на самом деле это совсем не стена, а если и стена, то живая. Это люди, взрослые и дети, старые и молодые, мужчины и женщины, которые смотрят на меня как на какое-то чудо, точнее чудовище. Они боятся меня больше, чем я их опасаюсь. Так, как они, разглядывают только пришельцев с луны или с того света. Я для них представляюсь существом чрезвычайно странным. Если бы не их вселенский страх, чувствую, кожей чувствую, они потрогали бы меня, чтобы проверить, неужели я тоже человек, тоже из плоти и крови. На секунду мне показалось. только показалось, что они сейчас вопьются зубами в мою шею. Прижимаю руки к шее, а затем к другому месту, от которого они почему-то не отводят глаз. Далось же оно, это стыдное место, им всем! Неожиданно падаю на эту потрескавшуюся, выжженную землю, и из моего самого нутра издается крик: «Mutti!» Тут же спохватываюсь и еще отчаяннее кричу: «А-а-п-п-а!» И незнакомое «Mutti!» и неопознанное в моем произношении «А-а-п-п-а!» наводят на толпу такой ужас, что она бросается врассыпную.

Подбегает апа. Она грозит маленькими сжатыми кулачками в разные стороны. Прижимает меня к себе, потом берет за руку и ведет в юрту, не забыв по дороге отругать своих