Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

— Вперед!

В этот же момент разорвались сразу три гранаты и стрельба оборвалась.

Половина дела была сделана — Дробот почти соединился со взводом. На мгновение его захлестнула радость, но он сейчас же подавил ее, подавил тем же привычным для старого солдата усилием воли, каким он побеждал неизбежный во всяком бою страх. Он знал, что в бою, особенно вот в таком — ночном, непонятном, стремительно меняющемся, — и радость, и страх, и все другие чувства должны молчать. Право голоса имеет только ненависть. Она подсказывает, что и как нужно делать. Но и эту жестокую советчицу тоже нужно держать в узде. Лучше всего быть просто трезвым и уметь мгновенно соображать. И он сообразил: если оставшиеся в живых немцы ринутся на него по траншее, они сомнут одиночку. Значит, нужно предупредить их порыв, и он заорал:

— Бей гадов!

И крик этот действительно повернул немцев. Что было позади них — они еще не знали. А вот впереди были те, которые швыряли гранаты. И противник побежал назад, прямо на взвод. Дробот бросился было за врагом, чтобы скорее соединиться со своими и предупредить их об опасности, но и это желание он сумел подавить. Его, движущегося вслед за немцами в темноте, свои могли принять за чужого. Он подождал, пока в траншеях замолкли глухие удары скоротечной рукопашной схватки, и крикнул:

— Товарищ лейтенант, сюда! Это я! Дробот!

Всего ожидал разгоряченный схваткой Андрианов, только не этого.

Прыгая в траншею, на бегущих немцев, он не думал ни о себе, ни о взводе — важно было взять «языка». И он подмял под себя обезумевшего ефрейтора. Тот мычал, упирался и порывался встать. Бежавшие сзади ефрейтора немцы и следовавшие за лейтенантом разведчики не заметили боровшихся противников, споткнулись и упали. Образовалась куча мала. Яростная, с придыханием и коротким, рабочим «гаканьем», бездумная рукопашная кончилась стремительно. Считая, что они защищают командира, разведчики ножами перерезали немцев и когда наконец добрались до лейтенанта, то сгоряча чуть было не убили и его. Лейтенанта спасло только то, что в схватке кто-то ударил его по голове и сбил каску. И теперь, мертвой хваткой сжимая брыкающегося немца, лейтенант мотал из стороны в сторону пышной, кудрявой шевелюрой. И разведчик, уже занесший нож для удара, отвел его и бросился на помощь командиру.

Когда немца подняли и поставили на ноги, он, увидев вокруг себя русских, сразу сник, потом страшно испугался. Из-под сбитой набок каски поползли струйки пота, и он, вращая глазами, залепетал:

— Гросс файер… Шнеллер, шнеллер…

Он бормотал и еще что-то, но даже знающий немецкий язык Андрианов не понимал его: лишь потом догадался, что пленный, полагая, что русские не поймут его старательно коверкал родной язык: ему казалось, что так он станет понятней другим. В этот момент к Андрианову пробрался Дробот:

— Товарищ лейтенант, здесь нам может быть капут, ага. Скорее в сторону!

Немец неожиданно обрадовался:

— О я, я! Капут! Гросс файер.

Даже протиснувшийся поближе Прокофьев понял немца — на этом участке ожидается огневой налет. Но лейтенант понял больше. Он с признательностью посмотрел па Дробота и отрывисто спросил:

— Дорогу найдете?

Дробот ответил так, что удивились даже бывалые разведчики:

— Он найдет. — И указал на немца. Заметив подозрительное недоумение, пояснил: — Он же человек. И видите, умирать ему не хочется. — Наклонившись к немцу, почти ласково спросил: — Наин капут?

— О я, я! Наин капут… Пфайер… — Все так же старательно, смешно выпучив испуганные глаза, пояснил: — Котьел.

— Пошли! — решил Андрианов.

Немца выставили вперед, и он пошел между лейтенантом и Дроботом. Дробот попросил:

— Объясните ему, чтобы он вел нас поверху, между минными полями. Сверху будет легче прорываться, чем из траншей.

Лейтенант оценил дроботовское предложение и сразу вспомнил об остальных — превратившись в рядового разведчика, он забыл о взводе. Слева, и прямо, и сзади тоже было относительно тихо. Ракеты взлетали только слева — там, куда собирался идти взвод. И еще далеко вправо, за рощей, неподалеку от которой лежали люди Петровского. Андрианов посмотрел на пленного и сразу уловил смысл его слова «котел». Взвод действительно находился в окружении — в «котле». И каждую минуту этот «котел» мог закипеть, вспучивая пузыри разрывов, щедро разбрызгивая горячие осколки. Нужно было уходить. И уходить всем, чтобы потом не мучиться душевно, ненести ответственности перед начальством, перед оставленными в «котле» людьми.

Лейтенант оглянулся и увидел, что Прокофьев, так лихо бежавший впереди всех, рядом с лейтенантом, бочком отходит в тыл группе.

«Догадливый», — тепло подумал лейтенант и приказал: — Дробот, прикройте взвод с тыла.

Дробот кивнул и прижался к траншее. Взвод стал выбираться наверх. Немец спешил, он вел людей торопкой рысцой. Разведчики едва успевали вываливаться за тыльный бруствер. Дробот следил за ними и в то же время посматривал на пустые теперь траншеи, которые недавно атаковал взвод. Когда последний разведчик скрылся в темноте, Дробот тоже оперся руками о край траншеи, чтобы выпрыгнуть и двинуться за взводом, но вдруг увидел шарившего в траншейной нише человека.

— Кто там? — озлобился Дробот. — Почему отстал?

— Это я, Прокофьев. Гранаточки разыскиваю, — голос у Прокофьева дрожал. — Все-таки на прорыв.

«Испугался», — подумал Дробот и недобро бросил:

— Давай, давай, ага.

Прокофьев выбрался из траншеи и пошел чуть позади сержанта, но Дробот, сам не зная почему, остановился и молча пропустил его вперед.

Немец повел взвод в тыл и, когда разведчики уже решили, что оп нарочно заводит их к своим, резко повернул и двинулся к передовой. На атакованном взводом участке передовой с парадным грохотом разорвался тяжелый снаряд, вырвал из темноты безжизненную землю, поиграл тенями проволочного заграждения и под свист и фырканье осколков растворился в темноте.

Почти сейчас же на передовую упала серия мин, взрывы солидно и однотонно крякнули, услужливо подсвечивая черный дым, оставшийся от соседки. Потом забарабанило вразнобой, и сквозь этот грохот от рощи взвилась ракета. Зеленая, праздничная, она летела неторопливо, словно любуясь собой и милостиво разрешая любоваться другим. От нее отлетали изумрудно-белые звездочки. Немец смотрел на эту ракету почти с таким же ужасом, как на стену огня, колышущуюся на передовой. Андрианов толкнул его и приказал: — Шнель!

Андрианов знал — ракету пустил Петровский. Он извещал, что начинает отход и ведет огонь, чтобы отвлечь внимание противника на себя.

Ракету увидели не только разведчики. Ее увидел и капитан Мокряков и приказал артиллеристам поставить заградительный огонь. Перед березовой рощей встали разрывы, окрашивая белые стволы в трепещущие алые и багровые тона. Краски быстро менялись, перемежались с тенями, и казалось, что березы качаются и даже стонут. Стонут потому, что по их стволам стекает горячая алая кровь.

Заградительный огонь входил в план проведения поиска, и то, что он был поставлен по плановому сигналу, на запланированном месте, почему-то успокоило Андрианова. Он опять повторил: — Шнель!

Пленный качнулся, с безмерной болью обреченного посмотрел на лейтенанта и теперь уже медленно, часто оглядываясь на бушующий слева огонь, пополз вперед. И тут случилось то, чего никто не ожидал: за далеким лесом полыхнули зарницы. Их становилось все больше. Они выхватывали из темноты островерхие вершины деревьев, подсвечивали низкое, слоистое небо, и оно поднималось и раздвигалось. Зарницы трепетали и перебегали по этому странному, слоистому небу с пепельными краями, и разведчики отметили: — Во дают наши! Но уже в следующие секунды этот восторг сменился почти ужасом: первые советские снаряды разорвались совсем неподалеку, справа от взвода. Потом снарядов стало больше, и передовая задрожала мелкой дрожью. Разрывы слились в рев, который исходил примерно из того района, где был второй проход в заграждениях.

Теперь и слева, и справа, и позади, и впереди бушевал огонь — свой и немецкий. Над приникшими к земле людьми пролетали осколки оторвавшихся от серии, слишком близко разорвавшихся снарядов, и двинуться вперед, казалось, не было ни возможности, ни сил. Андрианов оглянулся, и первое, что он увидел, был все тот же обреченный взгляд широко раскрытых глаз пленного.

Слишком долго капитан Мокряков не видел удачи. Слишком часто упрекали его начальники. А он, уже пожилой и по-своему многоопытный человек, ничего не мог сделать — ведь в поиски ходил не он. И даже готовя этот необычный поиск, он в глубине души не очень-то верил в его успех: слишком сильна была оборона противника, да и сам противник попался чересчур настырный и хитрый.