Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

Переводчик добросовестно перевел ответ, а про себя решил, что, докладывая своему дивизионному начальству, обязательно отомстит капитану за неприязненный тон. Он скажет, что капитан Мокряков знал, что у противника сменился начальник разведки, и ничего не доложил об этом вышестоящему штабу.

Мокряков не предполагал его тайного коварства. Он медленно поднялся с бревна и усмехнулся:

— Да… уж у вас-то это наверняка вызовет насмешки и неприязнь. — Покрутив головой, он неожиданно закончил: — Опасный тип.

О ком он сказал, переводчик не понял, и это только укрепило в нем решение подгадить капитану. Мокряков, не глядя, приказал:

— Сиренко, пошли.

Они вышли из блиндажа, и вслед им смотрели двое: пленный и веснушчатый телефонист. Остальным уже не было дела ни до капитана, ни до Сиренко: у них были свои заботы. И когда телефонист уяснил это, он выскочил и догнал Мокрякова:

— Товарищ капитан, возьмите меня в разведку. Я же немецкий знаю…

Ломкий мальчишеский голос пронизывали страстные нотки затаенного желания. Телефонист не знал, что эта его просьба являлась, в сущности, высшей наградой и капитану и разведчикам. Человек просился к ним, несмотря на опасности, на постоянные лишения, просился с должности штабного телефониста. Из тепла, от сытости он рвался в постоянный бой.

— Хорошо, — просто ответил капитан. — Подумаем.

— Моя фамилия Хворостовин. Вы не забудете, товарищ капитан?

— Нет, не забуду. Я ж тебя раньше видел, — мягко ответил капитан и поторопил Сиренко. — Пошли, пошли наших встречать.

Глава шестая. БЕСЕДА ПОД ВОЛЧИЙ ВОЙ

В избе пахло свежевымытыми полами, знойной летней травкой, шипром и еще какими-то духами — немного душными и раздражающими.

Озабоченно стучали старенькие часы-ходики, изредка потрескивала перетопленная русская печь. За ней в щели хорошо промытой и протертой кирпичом бревенчатой стены пиликал сверчок. Его размеренный, слегка печальный скрип в каком-то тоне совпадал со стуком ходиков, и потому казалось, что в избе живет ласковый, чуть печальный и потому особенно чистый и светлый праздник.

На отскобленном дощатом столе, наполовину покрытом суровой скатертью со слежалыми, тяжелыми складками, стояли бутылки, консервные банки и фаянсовые тарелки с квашеной капустой, огурцами и студнем. Свет от притененной абажуром керосиновой лампы наискось разрезал избу. Углы, дверь и запечье были затушеваны мягкими сумерками.

Обер-лейтенант Гельмут Шварц рывком расстегнул верхнюю пуговицу мундира и раздвинул воротник — показалась сине-белая тельняшка. Он взял бутылку и молча наполнил два стакана. Сидевший против него белобрысый, худощавый офицер в форме войск СС недовольно поморщился. Его угловатое волевое лицо с великоватой нижней челюстью стало неприязненным и угрожающим.

В темноте у дверей послышалось легкое костяное постукивание. Два разжиревших и разомлевших от жары пса боксера поднялись с половика и сели. Их сильные мускулы бронзово поигрывали под рыжей шкурой. Гельмут небрежно чокнулся со стаканом эсэсовца и мягким приглушенным голосом предложил:

— Давай выпьем, Отто. За… экселенца.

— Кстати, он тоже не понимает тебя…

Гельмут, усмехаясь, озорно дернул подбородком, подмигнул и посмотрел на лампу сквозь стакан.

— Он все понимает. Он — мудр. — Шварц вздохнул. — Значит, ты все-таки видел его.

И вдруг резко поставил стакан, поднялся и прошелся по избе. Собаки напружинились, поводя черно-рыжими расплющенными мордами. Их темные навыкате глаза забегали — они смотрели то на эсэсовца, ожидая его команды, то на Шварца. Но команды не было, и собаки успокоились.

Пел сверчок, стучали ходики. Отто поерзал на лавке, взял стакан и буркнул:

— За экселенца выпить нужно. И ты прав: он мудр… А ведь ты был его любимым учеником.

Отто поднес стакан к губам. Гельмут молча вышагивал в дальний угол избы, за печь. Спиной он не мог видеть, что делает эсэсовец. И все-таки, не оборачиваясь, он коротко, словно приказ, бросил:

— Стой! Не пей. За экселенца мы должны выпить не так.

Отто поднял белесые брови, осмотрелся. Еще в те дни, когда они вместе ходили в учениках генерала Штаубера, выходки Гельмута озадачивали многих. Иногда казалось, что он видит спиной. Только слежка, пристальная, все учитывающая слежка могла дать разгадку его поступкам и словам. А потому, что Отто Вейсман в душе всегда завидовал гибкому, а позднее прямо-таки изощренному уму Гельмута, он первым научился слежке и в конце концов выработал тот характер, который привел его, армейского офицера, в контрразведку, в специальные отряды СС.

Все так же придерживая стакан возле рта и внутренне напрягаясь, чтобы не вдыхать мутящий запах спиртного, Отто следил за Гельмутом, за окружающим и анализировал. Он должен был понять, как Шварц увидел то, чего не мог видеть. Если не понять этого — опять попадешь под его власть, поддашься его мистификациям и потеряешь способность трезво оценивать его поступки. А это — совершенно необходимо. И для него лично и для Гельмута. Против Шварца выдвинуты серьезные обвинения, и Вейсман должен разобраться в них так, чтобы, не повредив себе, помочь товарищу.

Обер-лейтенант вынырнул из запечного сумрака и, упрямо наклонив голову, двинулся к центру избы. Тень его скользнула по выбеленному боку печи, и Отто заметил на нем темное, глубокое пятно.

«Зеркальце, — обрадовался Вейсман. — Он увидел в зеркальце мою тень на стене. Все просто. Очень просто как все у Гельмута. Этим он и берет».

Вейсман усмехнулся:

— За экселенца можно и нужно пить по-всякому.

Он сделал глоток и потянулся к консервным банкам, Гельмут догадался, что Отто раскусил его маленькую хитрость, понял, что его попытка взять инициативу в свои руки не удалась, и решил испробовать еще один ход.

— В чужой стране полезно узнавать ее обычаи. Закусывай по-русски. — Гельмут пододвинул огурцы и студень.

Вейсман упрямо взял сардину и насупился.

— Там, где стал германский солдат, — там его страна. Ты думаешь иначе?

Итак, дружеский контакт не удался. Вейсман нарушил его истертыми словами. Предстоит вполне официальный разговор. Шварц сел за стол и подтянул к себе офицерскую сумку.

— Как я полагаю, тебя интересуют три вопроса. Почему я нарушаю дисциплину, офицерскую этику и держусь с солдатами чересчур свободно? У русских это называется панибратством. Почему я обращаюсь с пленными и местными жителями без должной строгости? У русских это называется мягкотелостью. И третье. Почему провалилась последняя операция по уничтожению русских разведчиков? Я так понял?

— Да, — надменно улыбнулся Вейсман. — И четвертое: твои методы.

— Методы вытекают из ответа на твои «почему», — так же надменно ответил Гельмут и достал карты. — Первое. Армейская разведка, более чем всякая другая, складывается из накопления десятков тысяч конкретных фактов, из которых каждый может быть решающим в определенных условиях, хотя в других он ничего не значит. Мой опыт показывает, что, каким бы гениальным ни был ведающий разведкой человек, он не может стать сотней людей. Между тем солдаты и унтер-офицеры передовой но самому своему положению всегда разведчики. Ведь их жизням всегда грозит противник. И нормальным движением всякой нормальной души является стремление узнать, что замышляет противник. Но все эти наблюдения являются достоянием одного человека. Иногда двух-трех его друзей. Не больше. Ты служишь в войсках, которые многое сделали для того, чтобы наши люди научились скрывать свои мысли не только от офицеров, но даже от товарищей. Лучше других ты понимаешь, что человек рискует попасть в число тех, кто не верит в нашу победу, если поделится тревогой, родившейся в результате того или иного замеченного факта. А это опасней, чем столкнуться с противником. В последнем случае есть возможность победить врага, в первом — познакомиться с вами. Вот почему тысячи фактов пропадают бесследно: люди боятся говорить. И тогда я вполне сознательно пошел на то, чтобы солдаты видели во мне необычного человека, может быть, даже чудака, но такого, который не брезгует ими и в то же время безопасен для них; у меня стремительно стали накапливаться факты. Ты знаешь, ты обязан об этом знать, что именно с этих пор меня начали ставить в пример и перестали удивляться моему добровольному переходу в армейскую разведку. Итак — первое. Я держусь с солдатами свободно, дружески, потому что использую их наблюдательность в своих целях.

— Это довольно убедительно, но… общо. Ты бы мог подтвердить теоретические изыскания конкретными примерами?

Гельмут рассмеялся и, наклоняясь над столом, помахал картами перед лицом Вейсмана. Карты застили свет лампы, по стенам и окнам, по лицу Вейсмана пробежали мятущиеся тени. Это было неприятно. Вейсман отстранил карты и придвинул к себе стакан.