Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

Виталий Григорьевич Мелентьев

Разведка уходит в сумерки

Глава первая. ФАШИСТ В ТЕЛЬНЯШКЕ

В комнате было тихо. Старинные часы-ходики с подвешенными на гири ржавыми гайками стояли. Они показывали без четверти два. Но разведчик Николай Прокофьев знал, что скоро уже утро. С той поры как ему скрутили руки, забили в рот, пахнущий стерильной чистотой и резиной индивидуальный пакет, прошло не менее трех-четырех часов. Значит, ходики стоят тоже часа три-четыре. Странно, что стрелки остановились примерно в то самое время, когда его брали в плен.

Совпадение или предзнаменование?

Прокофьев обреченно вздохнул — пожалуй, предзнаменование, но сейчас же подумал: «Ходики могли остановиться не ночью, а днем. Кстати, большинство ребят из взвода не очень верят приметам и необыкновенным совпадениям. В лучшем случае они соглашаются с тем, что в общем-то есть, конечно, что-то такое, чего сразу не поймешь. Но все равно, если на это обращать внимание, так лучше сидеть и не шевелиться».

Когда-то и он старался не обращать внимания на приметы. Но что сделаешь, если они сбываются.

…Вчера, в понедельник, едва он устроился на нарах у самого окна, пришло пополнение — два солдата и хмурый, поглядывающий исподлобья сержант. Ему и отдали постель у окна.

Неделя началась неудачно.

Когда Прокофьев перебирался на старое место, сосед но нарам, Андрей Святов, отвернулся и пробурчал: «Переезжая сваха». Потом, когда они отдыхали перед поиском, в окошко заглянула ворона, склонила набок черную, отлакированную голову и противно заорала:

— Ка-арр!

Андрей перевернулся с бока на спину и выругался:

— Чертов Сашка, никогда не закапывает костей. Развел паразиток.

Никто не обратил внимания на ворону — только он и Андрей. Да, кажется, хмурый сержант. Никто не попал в передрягу — только он и Андрей. Не помогло и то, что Святов определил правильно — вороны стали слетаться к лагерю потому, что повар Сашка Сиренко не закапывал отбросы, а просто выплескивал их за кухней. На помойке копались вороны, а по ночам приходили лисы и бездомные собаки.

Командир отдельного взвода пеших разведчиков лейтенант Андрианов — быстрый в движениях, маленький, с пышным рыжеватым чубом — не раз ругал невозмутимого Сашку за неаккуратность.

— Мало того что заразу разводите, так еще и демаскируете нас. Если у противника есть толковые наблюдатели, они сразу поймут, что такое скопление ворон на не приметном ранее месте — не случайно. Значит, они станут присматриваться, завидят дым от вашего паровоза, — лейтенант кивнул на сооруженную еще летом печку с вмазанным котлом, — и поймут, что здесь стоит подразделение. Поймут и скажут: недисциплинированные дураки. Таких нужно учить. А в науку подбросят десятка три снарядов.

И так как Сашка не возражал, а только вздыхал и тер сальной волосатой рукой белый подбородок, Андрианов злился и, сдерживаясь, сердито спрашивал:

— Вам понятно, рядовой Сиренко?

— Та понятно… — махал рукой Сашка и переступал с ноги на ногу.

Молодой, с широкими, но по-женски опущенными плечами, с выпирающим животом и полными, тоже будто женскими, бедрами, Сашка неуклюже поворачивался, отходил к печке и долго стоял возле кастрюль. Помаргивая безресничными веками, он всматривался в глубину чахлого редколесья, и все — в том числе и лейтенант Андрианов — знали: Сашка переживает, клянет себя и теперь будет топить печь затемно. Но кухонные отбросы и объедки все равно закапывать не станет.

Он все понимал, этот молчаливый добрый хлопец, радист по специальности и повар по призванию, но ничего не мог поделать с собой. Он любил все живое и свято верил, что ничто из произведенного на свет не должно пропадать. Была б его воля, он бы на этих отбросах выкормил кабанчика, развел кур (Сашка говорил: курей) и, наверное, был бы не только счастлив, но и ненавидел бы и ворон, и лисиц, и бродячих собак, которых сейчас подкармливал…

Все это знали и молчали, а новенький сержант не смолчал. Он долго смотрел вслед вороне, потом буркнул:

— Над этим стоит подумать…

О чем он собирался думать, никто не знал, но показное глубокомыслие никому не понравилось, тем более, что кричала все-таки ворона, а не ворон. Но с другой стороны, она ведь родственника вещему ворону, и мало ли о чем подумаешь, попав в такое положение…

И о втором совпадении вспомнил Прокофьев. Уже подле немецкой проволоки, когда саперы полезли проверять проход, из снарядной воронки выскочил заяц, проверещав от страха — это было самым удивительным и необыкновенным: зайцы, как известно из литературы, верещат только раненными, — помчался наперерез обеспечивающей группе, то есть Прокофьеву и Святову. По всем законам и правилам заяц не должен был бежать в их сторону. И вот почему.

Когда шла подготовка к поиску, Прокофьев, как и другие разведчики, долго наблюдал за вражеской огневой точкой, которую наметили как объект поиска и захвата «языка». На закате косые лучи неяркого осеннего солнца как бы углубляли тени, и тогда земляную насыпь дзота можно было видеть особенно отчетливо: ее тень явственно бугрилась на желто-зеленом взгорке. В остальное время вправо от дзота хорошо просматривались старые снарядные воронки, между которыми, как утверждали саперы, были противопехотные мины. Влево стояли мощные проволочные заграждения, за ними слегка заболоченная лощина.

Даже если предположить, что заяц случайно забежал на «ничейное» пространство между окопами воюющих, ему незачем было бежать на проволоку, а потом на болото — зайцы терпеть не могут мокряди. Но он, проклятый, побежал как раз туда. Выходит, заяц тоже дурное предзнаменование.

А у них никто не поверил примете. Разведчики затаились минут на десять — пятнадцать. Однако в траншеях противника было спокойно. Возможно, даже слишком спокойно: ни разговоров, ни шума, ни обычного прочесывающего огня. Саперы двинулись было вперед, но тут ударили минометы, артиллерия и пулеметы. Об автоматчиках и говорить нечего: они бесновались как раз в той стороне, где были воронки и противопехотные мины. Поиск явно провалился, и из наших траншей подали сигнал отхода. И тут случилось непоправимое.

Мало того что разведчики были охвачены полукругом справа, а с тыла отрезаны отсечным огнем артиллерии и минометов, пулеметы ударили и слева, с той разнесчастной стороны, куда убежал верещавший заяц.

Тяжелые разрывные пули проносились с подвывом и легким шипением, как маленькие снарядики. Когда они рвались, врезаясь в тронутую морозцем землю, попадая в колья заграждений, или когда натыкались на брошенные в прошлых боях каски и какие-то непонятные теперь железки, они вспыхивали так, как вспыхивает в темноте папироса: багровой, недоброй звездочкой. Потом слышался звук разрыва — неверный, словно шепелявящий. Попадая в человека, такая пуля била насмерть.

Николай Прокофьев знал это и потому где вперекат, где ящерицей двинулся к лощине. Неглубокая, по дну слегка заболоченная, она тянулась под углом к своим, теперь необыкновенно желанным траншеям, и хотя уводила далеко в сторону от исходных позиций поиска, все равно вела к спасению.

Как раз перед началом лощинки сзади явственно раздались три слившихся воедино шепелявящих разрыва. Прокофьев обернулся и увидел несколько багровых вспышек. Андрей Святов охнул и скорчился.

«Готов», — подумал Прокофьев и рванулся вперед, обдирая ладони и колени о жесткий бурьян, о примороженные рваные кочки, земляные комья.

Послышался стон и срывающийся, словно удивленный голос:

— Колька… Коля…

Прокофьев на мгновение остановился и оглянулся — Святов был жив, но, видимо, ранен. Следовало помочь ему, и тут между ним и Святовым опять зажглись и померкли багровые, недобрые звездочки разрывов. Срывающийся звук разрывных пуль был так страшен, что Николай не нашел в себе сил развернуться и поползти к товарищу. Однако и удрать в лощину, а значит, скрыться от опасности, он тоже не мог: все, что было в нем сильного и честного, взбунтовалось и требовало возвращения. Мысли путались. Прокофьев поворачивался то в сторону Святова, то в сторону лощины.

Вероятно, именно эти секунды, а может быть, и минуты колебаний оказались решающими.

Святов перестал стонать и звать на помощь. Там, где он лежал, слышалась только прерывистая ругань и наконец ударил автомат. Прокофьев почувствовал облегчение, даже как будто обиделся на товарища.

«Не так уж он ранен, если может стрелять, — подумал он. — А на кой черт стрелять? Немцев привлекать?»

В то же время он радовался: Святов ведет огонь, как бы прикрывая его отход, отвлекая на себя внимание противника.

«Сейчас устроюсь поудобней, — рассуждал Николай, — и прикрою Святова: пускай выползает. Раз стреляет, значит, силы у него имеются».