Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

Однако что-то остановило его, и он сейчас же подумал, что саперы работают только ночью и поэтому могут не увидеть его конверта. Наконец, может подуть ветер и унести его. И хорошо, если просто в поле, а если к своим траншеям? Тогда как? Наконец, могут быть разрывы… Дождь… Да мало ли что может быть?! По всему выходило, что ему нужно самому быть в траншеях врага, и он вдруг испугался, что взвод отойдет. Он огляделся, чтобы убедиться, что все еще на местах.

Разведчики лежали в тех напряженно-решительных позах, которые показывали, что они готовы к броску вперед. Впереди работали саперы. Прокофьеву стало ясно, что лейтенант совершит безумство — поведет взвод вперед.

Теперь вступили в дело чувства второго Прокофьева. Он испугался этого броска вперед, в безнадежный, по его мнению, бой. И по привычке стал выискивать причину, которая позволила бы ему вернуться назад. Но тут же понял, что второй раз ему не поверят, и все-таки трусливо подумал: «А вдруг поверят? Вдруг все опять обойдется?» И, как всякий трус, оп уже убедил себя в благополучном возвращении и был уже готов к бегству, но тут вспомнились слова немецкого офицера, и он испугался как-то по-новому: если донесение не будет доставлено, он может погибнуть в своих траншеях, от руки своих…

Им овладело отчаяние — куда бы и как бы он ни бросался, всюду выпадала одна, голая смерть. Он везде мог быть только предателем.

Но даже сознание, что он двойной предатель, не смутило его. Он внутренне махнул на все рукой: «Черт с ними со всеми — лишь бы выжить». А для того чтобы выжить, ему следовало остаться со взводом, подтвердить доверие и доставить донесение. Тогда и вторые его хозяева будут довольны. Он даже не заметил, как из человека, равного всем во всем, он превратился в раба, для которого все были хозяевами и его мыслей, и чувств, и поступков, и самой жизни. Он просто не думал об этом. Сейчас ему было выгодно помочь взводу, и он подполз к лейтенанту и шепнул:

— Давайте помогу саперам.

Уже через несколько минут после взрывов другие разведчики тоже были готовы прийти на помощь лейтенанту, однако сделал это Прокофьев. Сделал потому, что жил на особицу. Он уже не был и не мог быть частью взвода — того общества, что жило одной жизнью и, значит, мыслями. Его постоянно напряженный, изворотливый и уже в какой-то степени извращенный ум сработал быстрее других. Лейтенант Андрианов это отметил. И отметил с удовлетворением.

Когда последние мины были сняты и лейтенант приготовился отползти в сторону, чтобы пропустить мимо себя всю группу, по траншее кто-то пробежал, а дальше и левее раздались взрыв гранаты и несколько торопливых очередей. Яростная перестрелка стремительно нарастала. Поднявшиеся было для броска в траншеи немецкой передовой разведчики на мгновение задержались, но лейтенант властно крикнул:

— Вперед!

Люди бросились вперед, и вдруг с той стороны, где рвались гранаты, где коротко и яростно трещали автоматы, раздался звонкий крик:

— Бей гадов!

Это было так неожиданно, так странно, что Андрианов на мгновение опешил. Но в эту минуту по траншее пробежали сразу несколько солдат противника, а в свете ракет левее заблестело еще несколько касок. Уже не таясь, Андрианов бросился к этим каскам и, твердо уверенный, что справа и слева его поддерживают свои разведчики, спрыгнул в траншею.

Сержант Дробот решил вызвать огонь на себя в тем предупредить взвод об опасности. Но, готовясь к нападению на выдвигающийся пулеметный расчет, он еще не знал, как он это сделает. Показало само дело.

Кошкой прыгнув на идущего посредине немца, он правой рукой всадил ему в спину длинный нож, а левой зажал немцу рот. Фриц попался хлипкий, видимо из пополнения, «тотальник», как насмешливо называл и таких сами же немцы, и умер мгновенно. Сиренко образцово справился со своим и, прихватив его, как сверток, огромными прыжками скрылся в темноте. Эти-то прыжки и насторожили третьего — командира расчета. Он обернулся в тог момент, когда Дробот опускал убитого на землю — бросать его не стоило: амуниция могла загреметь.

Командир пулеметного расчета увидел двоих и решил, что его молодые солдаты замешкались. Он сделал два-три шага назад, чтобы поторопить их. Командир был рослым и, судя по его независимому поведению на «ничейной» полосе, обстрелянным солдатом. Бросаться на такого с ножом было рискованно. И Дробот, как футболист, достающий уходящий мяч, сделал резкий выпад и правой ногой со всего маху ударил врага в низ живота. Вероятно, в темноте он несколько промахнулся, удар пришелся неточно, и немец отчаянно завопил. Звукомаскировка все равно была нарушена, и Дробот выстрелил.

Дробот понял, что противник и в траншеях и в кустарнике на мгновение опешил, и, чтобы вызвать наибольшую панику, закричал, потом швырнул в кустарник гранату и, вместо того чтобы уходить вслед за Сиренко, подался к немецким траншеям. Маневр этот он рассчитал мгновенно. Сейчас он находился примерно на одной линии с проходом в проволочных заграждениях, кустами и двумя развернутыми в разные стороны пулеметами. После заминки все три точки откроют огонь. И возможно, обстреляют друг друга.

И действительно огонь пулеметов и автоматчиков в темноте перемешался, и тем, кто сидел в траншеях, казалось, что стреляют русские — ведь свои должны были стрелять в другую сторону. Тем же, кто сидел в кустарнике, казалось, что в них стреляют не свои из траншей, а прорвавшиеся в тыл русские. Конечно, это взаимное заблуждение долго длиться не могло.

Оттягиваясь к немецким траншеям, Дробот чертом крутился перед проволочными заграждениями, то перебегая, то переползая, то и дело разворачиваясь в разные стороны и поливая короткими очередями то траншеи, то кустарники, время от времени швыряя ручные гранаты.

Противник постепенно приходил в себя, и, хотя перестрелка охватывала весь участок, огонь подгонял Дробота все ближе и ближе к проволоке. Наконец какой-то смекалистый пулеметчик раскусил его тактику и так прижал своими очередями, что сержант едва спасся в старой оплывшей воронке и отдышался.

Он сделал свое дело — и теперь можно было думать о возвращении. Но как раз в это время он услышал крик Андрианова «Вперед!» и с ужасом понял, что лейтенант нарушил план поиска и повел людей в траншеи.

«Значит, не поверил нам, — со щемящей тоской подумал он. — Решил сам брать».

Однако в следующее мгновение он забыл свою обиду, потому что ясно представил себе, что ждет взвод, когда он ворвется в пустые траншеи. Немцы и раньше делали такие огневые мешки — пристреливали свои первые траншеи и впускали в них атакующих, а потом обрушивали на них огонь. Понимая это, Дробот думал теперь об одном — как спасти товарищей.

Он прислушался, огляделся, оценивая обстановку. Сзади, из траншеи, доносились топот, крики и команды — немцы уходили подальше от освобождаемых ими траншей, в которые рвался взвод. Смекалистый пулеметчик приумолк, и сержант решился на крайность. Он осторожно подполз к проволоке, бурьяном подпер нижнюю нить и ящерицей проскользнул под нею. Он прекрасно понимал, на какой риск шел — добровольно лез в лапы врагу. Но иного выхода у него не было, зато была надежда, что в темноте, в гуще взбудораженных боем немцев, никто не обнаружит шального советского разведчика.

Двигался он медленно, потому что боялся напороться на мины, которые противник часто ставил и за проволочными заграждениями. Но ему повезло, к брустверу оп подобрался незаметно и уже хотел спрыгнуть, как из-за поворота показался немец. Он остановился и посмотрел назад. Дробот подтянул правую ногу, уперся носком в землю и вытащил из-за голенища нож. Немец поправил автомат, и в это время сержант, рысьим прыжком перемахнув бруствер, обрушился на врага. Тот осел и захрипел. Дробот с трудом поднял его тело и столкнул за тыльный бруствер траншеи. Потом нагнулся и торопливо пошел вдоль траншеи, пристально рассматривая ее стены.

Наконец он нашел то, что искал, — нишу, в которой противник хранил боеприпасы. Здесь лежали ручные гранаты: с длинными деревянными ручками и похожие па черные гусиные яйца с голубыми и алыми шариками на кончике. Дробот положил гранаты в карманы, сунул за пазуху, заткнул за ремень. И когда послышались торопливые шаги, он не стал ждать. Он сорвал предохранитель и бросил гранату на звук. Она почему-то не взорвалась, и Дробот кинул туда же еще две. В ответ ударили автоматы. Он прижался к стенке траншеи и сквозь сумятицу опять вспыхнувшей перестрелки явственно услышал:

— Вперед!

В этот же момент разорвались сразу три гранаты и стрельба оборвалась.

Половина дела была сделана — Дробот почти соединился со взводом. На мгновение его захлестнула радость, но он сейчас же подавил ее, подавил тем же привычным для старого солдата усилием воли, каким он побеждал неизбежный во всяком бою страх. Он знал, что в бою, особенно вот в таком — ночном, непонятном, стремительно меняющемся, — и радость, и страх, и все другие чувства должны молчать. Право голоса имеет только ненависть. Она подсказывает, что и как нужно делать. Но и эту жестокую советчицу тоже нужно держать в узде. Лучше всего быть просто трезвым и уметь мгновенно соображать. И он сообразил: если оставшиеся в живых немцы ринутся на него по траншее, они сомнут одиночку. Значит, нужно предупредить их порыв, и он заорал: