Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

Первое, чему удивился Сиренко, было то, что ему приказывали доставить «языка», которого нет и в помине, да еще в тот момент, когда сами они, как перепелки в сети, сидят в окружении, «в правильном переплете». А второе, что поначалу тоже вызвало удивление, был явственный шорох шагов. Поэтому удивиться чему-либо другому Сашка просто не успел.

От прохода, который Сашка так и не увидел, прямо на них уступом двигались три сгорбленные фигуры. Вступив на невидимую тропку, они как бы слились — пошли одна за другой. Сам не зная почему, Сашка подобрался и приготовился к прыжку. Дробот отодвинулся от него, слегка развернулся и приподнял руку, почти касаясь ею Сашкиного лица.

Сгорбленные фигуры приближались, и теперь Сашка видел, что передняя несет все ту же черную палку, на которой играла бликами далекая осветительная ракета. Эти же блики как бы перекинулись вниз, и Сашка заметил, что они запрыгали по металлическим коробкам — их несли в руках две другие фигуры: на огневую позицию выдвигался еще один пулеметный расчет.

Немцы были так близко, что Сашка, широко раздувая ноздри от нетерпения и острого предчувствия чего-то необыкновенного, уловил запахи чеснока и одеколона. И эти запахи сказали ему, что расчет этот разобщен. Первый немец шел уверенно, почти не пригибаясь, а двое других отстали от него шагов на пять и двигались уже не змейкой, а почти рядом: видимо, им было страшно и они инстинктивно жались друг к другу.

Когда немцы приблизились к разведчикам так близко, что хруст травы под их сапогами показался нестерпимо громким, когда напряжение дошло до своей крайней точки и Сашке, чтобы спастись от этого неистового напряжения, ужасно захотелось закричать, или прыгнуть на немцев, или хотя бы начать стрелять — он почувствовал па своем лице руку Дробота. От неожиданности он вздрогнул и покосился на командира.

Дробот лежал не шевелясь, но даже в темноте было видно, как нечеловечески напряжено его ловкое, гибкое тело, как выдвинута вперед, словно у бегуна на старте, напружиненная нога.

Немцы прошли и повернулись к ним спинами. Рука Дробота ослабела, скользнула и вдруг с силой сжала Сашкин рот, потом отодвинулась. Сашка увидел три смутно белеющих пальца и сразу все понял: он должен напасть на третьего, последнего немца, зажать ему рот и, обезопасив, тащить в тыл. Сашка кивнул, и рука исчезла.

То, что произошло в следующие мгновения, Сиренко плохо помнил. Потом были отрывочные воспоминания — чье-то слабое, послушное тело, огромные глаза, попытка дернуться, освободиться и снова послушное, безвольное тело. Наконец, запах — неожиданный запах не то одеколона, не то еще чего-то парфюмерного: заталкивая в рот немцу кляп, Сашка почуял его выдох. Видимо, перед выходом на задание немец плотно покушал, а потом аккуратно почистил зубы. Он пользовался хорошей, пахучей пастой, вероятнее всего французской — запах был очень тонкий.

Но уже в последующие секунды воспоминания слились в нечто связное.

Далеко сзади раздался шум, скрежет металла, потом душераздирающий, тоскливый крик. Сашка дернулся. Но приказ повел его дальше, и он, торопливо скользя по негнущейся подмороженной траве, волоча за собой безвольное тело, услышал внезапную, настороженную тишину, такую, словно крик загнал в землю все живое, заставил его не дышать.

Дышал только Сашка, он торопливо полз и полз, огибая кустарник, из которого вдруг ударил одинокий выстрел. И почти сейчас же с того места, где впервые раздался крик, полоснула автоматная очередь. Потом в кустах плеснуло пламя от взрыва ручной гранаты и в неумолимо разрастающейся сумятице выстрелов и разрывов прозвучал звонкий и почему-то торжествующий возглас:

— Взвод! — И уж совсем захлебывающийся, похожий на визг, всхлип: — Бей гадов!

Сашка все так же торопливо скользил по жухлой траве, изредка посматривая на уплывающие назад и вбок кусты, из которых струйками вылетали трассирующие пули и, часто вздрагивая, билось ярко-оранжевое, с голубыми подпалинками пламя.

Теперь все вокруг грохотало, гремело, свистело. Высоко в небо взлетали осветительные и сигнальные ракеты, слышались глухие разрывы гранат и чьи-то далекие крики. Сашка с большим напряжением успел подумать: «Откуда там взвод? — А потом решил: — Может, наши перенацелились?»

И пополз в лощину. Над ней проносились трассирующие пули — слитно били те два пулемета, которые так насторожили Дробота.

Ракеты лили свой мертвенный свет, и один край лощины все время трепетал — по земле бродили смутные тени. Сашка пополз по этим живым, изгибающимся, то сливающимся, то распадающимся теням.

Он остановился только один раз — ему показалось, что пленный мертв. Сиренко заботливо, даже любовно перевернул его на спину и заглянул в искаженное кляпом лицо. Глаза у немца были широко открыты, и в них ходили блики от ракет, как в неживых. Сашка нахмурился, и лицо пленного сейчас же дернулось, глаза виновато заморгали. Сашка успокоился, подхватил немца и, размеренно работая локтями, быстро пополз дальше. Усталости он не чувствовал и даже не потел: тренировки в лесу сделали свое дело.

Услышав слева от себя выстрелы, а потом и разрывы гранат, лейтенант Андрианов на мгновение обмер, потом выругался и решил:

— Все… провалилось…

Бой слева все разрастался, и лейтенант, в душе поблагодарив самого себя за то, что заранее принял правильное решение, скомандовал:

— Вперед, броском!

Взвод, точнее, группа захвата находилась в это время примерно посредине «ничейной» полосы, что разделяла траншеи противников. Правая группа обеспечения сержанта Петровского вышла на позиции несколько раньше и теперь должна была находиться где-то на кромке немецкого минного поля и примерно на линии местонахождения взвода.

Впереди в кромешной темени жила тишина. Даже бой слева не потревожил этой жуткой тишины — такой противоестественной и непонятной на войне. Вероятно, но этому разведчики двинулись вперед робко и не броском, а короткими перебежками. И тогда, взбеленившись от того, что поиск явно провалился и дорога каждая минута, чтобы хоть как-то исправить уже почти безнадежное положение, Андрианов, не таясь, заорал:

— Вперед!

И сам со всех ног побежал в темноту. Уже перед самым проходом в проволочных заграждениях его обогнали приданный сапер и действовавший с ним накануне разведчик. Они упали перед самым лейтенантом, и он, чтобы не наступить на них, тоже упал на землю, больно ударив локоть правой руки, — падая, он по привычке выставлял вперед оружие. Сапер быстро нашарил замаскированный им прошлой ночью провод и потянул на себя, чтобы сорвать разрезанные, но предусмотрительно закрепленные на кольях нити проволочных заграждений противника. Прошлой ночью он сделал это для того, чтобы противник не заметил прохода.

Но противник, оказывается, заметил: на месте прохода раздались два взрыва — проволока была заминирована. А это значило, что заминирован и весь проход. Багровые вспышки и почти немедленно взлетевшие справа и слева ракеты осветили траншеи врага. Они были пусты. Ни пулеметов, ни солдат. Только брустверы.

Собственно, это и предполагали организаторы поиска, об этом думал Андрианов, принимая второе свое решение. Но сейчас эта пустота взбесила лейтенанта и обострила его чувства. Он понял, что они в ловушке и мины — сигнал для действий врага. Однако отступление было невозможно.

— Начинай разминировать! — приказал Андрианов саперу и разгоряченным лбом ткнулся в холодную траву: нужно было прийти в себя.

Пока что ловушка не захлопнулась — противник почему-то медлил. А он, чтобы прихлопнуть взвод, должен был дать отсечный огонь. Но позади было тихо. Противник должен был отрезать взвод и справа и слева. Однако там, где был Петровский, тоже была тишина. Сумятица боя кипела только слева. И это никак не было похоже на «прихлопывание». Там кто-то дрался, а кто — лейтенант не понимал: два его разведчика не могли наделать такого шума.

Но раз сумятица была слева, Андрианов уже знал — он тоже пойдет влево. Лишь бы не подвели разведчики — они теперь тоже поняли, что разведка открыта, и, конечно, волновались. Но, может быть, именно этот душевный, близкий к отчаянию, подъем и удастся использовать для завершения поиска? И, думая о людях, Андрианов понял, что разведчики его поддержат, они, как и он, понимают — без «языка» возврата нет. Андрианов успокоился, если можно было быть спокойным в этой отчаянной обстановке, и опять подумал: надо было дать Дроботу помощников — хотя бы Прокофьева.

Прокофьев лежал совсем неподалеку от прохода и гадал, что делать со спрятанной на груди схемкой-донесением. Теперь, когда ему стало ясно, что поиск провалился, им опять овладела раздвоенность. Он был уверен, что лейтенант повернет взвод и начнет отход. Поступить иначе Прокофьеву, думающему только о себе, казалось невозможным. Значит, следовало прикрепить схемку прямо к колу проволочного заграждения — когда взвод отойдет, немецкие саперы начнут восстанавливать заграждение и найдут его донесение. Прокофьев даже подался вперед, чтобы скорее освободиться от проклятой бумажки.