Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

еще тогда не понимали как следует, что такое жизнь и смерть. И все равно мне умирать не хотелось. Честное слово, я не бегал от смерти! Может быть, иногда еще шел ей навстречу. Но никогда не прятался, поверьте мне!»

И он заводил разговор с Касымовым о работе, горячась, доказывая, что не может быть паразитом, не может чувствовать себя «белой вороной» в своем поселке.

— Правильно, что не можешь, — соглашался Касымов. — Мог бы, так я тебя вот этой штукой, — трогал он широкий, сохранившийся с гражданской войны ремень, — взялся бы перевоспитывать. Перед отцом-то твоим я в ответе за тебя. Придет время — сам погоню на работу. А сейчас, пока врачи не разрешают, сиди дома, придет еще твой час. Ты, кстати, пальцами-то шевелишь?

Григорий уныло кивал головой. Увидел бы кто-нибудь его за этим занятием! Сидит человек на полу и нажимает костылем на пальцы ноги: рукой не достанешь — не гнется нога. Это называлось «разрабатывать ногу», о чем просил, чего требовал добрый врач. Иногда Григорию хотелось забросить подальше костыли, послать ко всем чертям непослушную ногу, но перед глазами вставало лицо в очках, и снова пальцы гнулись под костылем.

Однажды в госпитале Григорий рассказал о ночном подвале в Румынии. «Божий старичок» помолчал немного, а потом, подделываясь под дьячка на клиросе, прогнусавил фразу, которую и сейчас Григорий помнил от слова до слова.

— Кап-кап, кап-кап — падают дни в наполненную почти наполовину чашу жизни. Вот так тихонько, незаметно она наполнится до краев, перевернется от большой тяжести и покажет сухое дно...

— Нет, до этого еще далеко, — утешал себя Григорий, — еще взбрыкну, как телок на выгоне. Только бы от костылей избавиться...

И все-таки стук раздался

Выйдя как-то на стук в калитку, Григорий увидел улыбающегося одноклассника Лешку Громадина, первого заводилу в классе и грозу всех садов в поселке. Правый рукав демисезонного пальто был заправлен в карман.

— Хорош? — дохнул винным перегаром Лешка.

— Да и я не плох, — пристукнул Григорий костылями.

Поцеловались.

Мать на радостях сбегала в магазин за «горяченьким», поставила на стол хищно пофыркивающую яичницу, домашние соленья.

Лешка, выпив пару рюмок, совсем раскис. Размазывая по лицу пьяные слезы, он совал то Григорию, то матери пустой рукав пиджака, с надрывом в голосе задавая один и тот же вопрос:

— Куда же я теперь? Куда же я теперь?

Но что они могли ему ответить?

— Хоть бы левую оторвало, — улучив момент, шепнула мать Григорию. — И то легче было бы человеку. Ну, правда, куда он теперь?

Домой Лешку не пустили, с трудом уложив его на отцовском диване. Утром, едва продрав глаза, он потребовал «похмелья»: «Душа горит!» Выпив, снова плакал, снова совал пустой рукав, задавая тот же вопрос.

Провожая его по вечерним пустынным улицам, Григорий с большим сожалением чувствовал, что желанной дружбы у него с Лешкой не получится.

Прихода зимы ждали со дня на день, и она пожаловала ночью, когда поселок спал. Первое, что увидел, проснувшись, Григорий, это куст сирени под окном — нахохлившийся, взъерошенный, с распущенными крыльями — ни дать, ни взять, их белый петух перед дракой. Не одеваясь, поковылял к окну. Григорию показалось, что и дома, и деревья стали ниже и плотнее прижались друг к другу.

«Чтобы согреться, наверное», — подумал он.

Хотелось выйти во двор, не завтракая, потом спохватился: придет мать, увидит нетронутую еду — быть нагоняю.

Долго искал в сарае лопату и, не найдя, стал прилаживать к старому черенку фанеру. За этим занятием его и застала мать.

— Вот, мама, теперь у меня хоть работа появится настоящая, мужская. Снег чистить — это, конечно, не машину водить, но все же...

— Ничего, сынок, всему свое время, И до машины доберешься, не торопись только.

Вечером пришел Лешка и, к удивлению, совершенно трезвый.

— Удивляетесь? — засмеялся он. — Так сказать, привычкам своим изменяю? А вы подождите. Я сам еще не разобрался — где привычка, где отвычка. Пошли бродить, Гришка!

— Иди, иди, Гришенька, — поддержала Лешкино предложение мать. — Снег-то у нас редкий гость. Хоть свежим воздухом подышите.

— Только, Леша, не пойдем к центру, — попросил Григорий, когда они вышли на улицу.

— Этого стесняешься, — ткнул Громадин в костыль. — Ты что? Их подцепил, чтобы от войны спрятаться? Или она сама тебя ими наградила?

Григорий промолчал.

— Мне без правой руки очень трудно, — остановился Громадин. — Но я своим пустым рукавом, как орденом горжусь! Не в пьяной драке он опустел... Хотя такие грешки за мной водятся, — снова весело рассмеялся Лешка. — Мы и с одной рукой еще повоюем. Вот смотри, дай костыль сюда. Да не надо два, рука-то у меня одна!

Ловко перехватив костыль, Громадин тут же вывел на снегу «Григорий Корсаков — паникер».

— А я и правой так не сумею! — искренне удивился Григорий.

— Ты думаешь, мы время зря теряем? — стукнул себя Громадин в грудь. — Вот посмотри, — протянул он записную книжку Корсакову.

Григорий перелистал ее. Почти вся книжка была заполнена тем же почерком, какой он знал еще по школе.

— Это ты левой?

— Тренировка, брат, тренировка! — бережно спрятал Громадин книжку в нагрудный карман. — Ты думаешь, я только этим занимаюсь? — щелкнул он себя по горлу. — Когда расстроюсь — тогда только этим. Вот как сейчас, например. Пошли, что ли? — И рассмеялся, видя, что Григорий сразу помрачнел, насупился.

— Да по домам, по домам! Ты что подумал? В забегаловку? Придет время — выпьем!

Повернули обратно.

— Орден орденом, а медаль все-таки лучше, — покосился Лешка на костыли Григория.

...Вставая по утрам, Григорий сразу же выстукивал к окну: не растаял ли снег? Выпал ли новый? Есть — значит, и работа есть!

— Я такой зимы просто не припомню, — не раз говорила ему мать. — Чтобы в наших краях, да месяцами снег лежал? Боже упаси!

И было непонятно, сетует она или радуется.

А Григорий радовался, выскабливая двор до черноты. Вечером, когда темнело, он выбирался на улицу, расчищая дорожки и у своего дома, и у соседнего.

Но уже с вечера на поселок опустились теплые мохнатые тучи.

— Быть дождю, прощай, снег! — со вздохом произнес Григорий.

— Так, может, опять снег пойдет?