В огонь - Валерий Терехин

«Последняя минутная техническая остановка на станции Орда… Сейчас отправимся. Alice Cooper. Eighteen… Брось, не до этого!.. А сколько тебе вообще осталось, давно уж не восемнадцать, муж любимый, хоть и не единственный, но зато последний, якобы… – И, озлившись на себя, что потратил секунду на ненужную мысль, распрямил натруженные колени и встал в полный рост. Сделав глубокий вдох, прочистил лёгкие, разогнав застоявшийся в ноздрях аромат запревших стелек и скомканных простыней. – Скажи спасибо, что после Харькова не застряли посреди сарматской степи в жаркий полдень у Лозовой, где рядом засыпанная снарядами Новоболтановка и падают с неба оплавленные НУРСы… Откуда знать, что будет через пятнадцать минут? Если целеполагание своё, родное, то этот день – твой. Любая передряга по пути – житейское дело, не похожее на предыдущие и последующие. Иди вперёд, не пялься по сторонам и добивайся нужного без слов…»

Через пятнадцать минут с облегчением соскочил с вагонных ступенек на скользкий перрон. Но радости вокруг было мало: порыв сильного мокрого ветра неприятно напряг. Пришлось поспешить к вокзалу. В полутёмном зале ожидания, покопавшись в сумке, достал с самого дна старый миленин зонт.

«Дождь – это хорошо. Все торопятся укрыться, меньше лишних глаз».

Воронцовск встретил приставучими таксистами. Ненастье согнало их с привокзальной площади под козырёк казённого приземистого здания. Проскользнув между ними, впихнулся в грибницу зонтиков и заскочил в видавший виды рейсовый автобус.

Наконец, машина тронулась. Притулившись к стенке, грустно созерцал замызганное водяным крошевом стекло. Рядом промелькнул памятник знаменитой советской лётчице, слетавшей с подругами из Москвы во Владивосток в неласковом 37-м и разбившейся вскоре в двухместном биплане вместе с другом-орденоносцем.

«Тут ещё лосины носят, у нас уже вышли из моды… Вон какая понеслась, черненькая… Таких здесь мало. Всё больше русаки, потомки казаков, чьи прадеды были приписаны когда-то к Азовскому казачьему войску и осели после расформирования на тёплом побережье…»

И вдруг с тягучей тоской вспомнил свою прежнюю зазнобу, с которой коротал целое лето на Кубани в совхозной подсобке: тяжёлую, с кондовым подбородком, сильную не по летам, и чужую, потому что слабый был ей не нужен. «А не повезло бабе: сделали неудачную операцию на барабанную перепонку, прокололи лобную пазуху, чтобы гной вытек, а он не дотёк, надавил на глазное яблоко и роговицу повредил… Ослепла на один глаз, дерзила, шампанское хлестала, а потом за коньяк хваталась: “Жить надо каждую секунду, она уходит. А лапы не суй, это не ко мне…” Так и не понял, выкатилась сама или сам сбежал. Впрочем, какая разница, всё равно я не тот. Да и первая моя из яблоневого сада с солдатиком не цацкалась. Юбку запахнула, одёрнула, встала и пошла… Странные они какие-то, женщины. Выдумывают себя в своем собственном мире. И попробуй тронь этот кривозеркальный обман, поверни так, чтобы появилось в нём настоящее отражение, какая она есть на самом деле: неаккуратная, всех провоцирующая и не желающая ни за что отвечать. Так сразу вопли: “Ты плохо воспитан!..” Зря что ли Милена дразнит всех мини-юбкой, держит меня за супермена в спившемся подъезде, крысится с бабками-алкоголичками. Как идём с прогулки, так сразу старушенциям втык: “Караул устал!..” А тем на лавочке тесно, с ней не здороваются, а мне кивают, улыбаются. А потом на кухне достаёт: совета спрашивает, а самой лишь бы выговориться, чтобы выслушали. Всё равно поступит по-своему, сколько бы я не распинался. Охота ей разбирать моё заикание…»

Не доехав остановку до городского рынка, сошёл на центральной улице, тянувшейся через весь Воронцовск и выводившей к набережной. Ветер едва не разодрал вскинутый наспех зонт, но японские спицы выдержали.

Центр города стремительно пустел: последние посетители убегали из летних кафе, растрёпанные официантки в спешке складывали столы и стулья и затаскивали рогатые пластмассовые стопки в застеклённые офисы. Щелкали створы захлопываемых ставен, потрескивали рекламные щиты и мигали растерянно светофоры, которые уже никто не воспринимал.

У тяжелоколонного здания горсовета не было ни души. Окна горели лишь на верхних этажах, у входа мерцали сигаретные искорки. Близлежащие тротуары окутала липкая волнующаяся мгла. Прикрывая обветренной ладонью лицо и сжимая в другой руке все ещё защищавший его зонт, он выбежал к скверу, посеченному рядами колючих, аккуратно остриженных акаций, расходящихся параллельно и перпендикулярно.

Откуда-то издалека стремительно надвигалась чернота. В её пугающе мрачной слепой тени кто-то, тужась, выхаркивал сиплой пропитой гортанью старую советскую песню про одинокую гармонь. Это и был его последний связной в Запорожье. Бывший запевала гарнизонного клуба пел здесь ежевечерне от сих до сих, не взирая на дождь и слякоть. Он, как и покойный Паша Цеверимов, тоже когда-то служил авиамехаником в давно расформированном Воронцовском авиаполку.

Скамейка, на которой пыхтел старик, пряталась в укромном углу. Когда приблизился, безголосое пение стихло.

– П-п-р-ри-в-вет, Яш-ша… Е-есть “Бел-бел-бело-омор» из Мо-о-ос-с-с-квы…

В темноте послышался облегчённый вздох и ноздри овеял сивушный перегар.

– А, сынок, здравствуй… А я думал опять эти, с полудня околачиваются тут, клянчут спички… – Вымокший связной с тревогой всмотрелся в огни горсовета. – И чего вынюхивают?.. Рэкетиры поди…

Старик отложил гармонь и вцепился шершавой пятерней в локоть.

– Камарова сто пятнадцать… Там тебя ждут. Поторопись, шторм идет с Крыма, каких не бывало…

«Улица Камарова, 115. Там теперь точка. Далековато… зато надежно, подальше от любопытных глаз… Скорее, скорее сваливай…» Что-то подсказывало ему, что здесь не стоит задерживаться.

– Атлантический ураган… Вишь, беда какая… Когда ещё распогодится-то… А-а, газетки привез…

Сунув связному свёрток с обещанной «Правдой», он сложил зонт, и, не оборачиваясь, заспешил из темноты сквера к просвету остановки 17-го автобуса.

«Только бы не отменили коммерческий рейс…»

Сумку перекинул за спину, и теперь сложенная вдвое ручка больно давила на плечо, так что приходилось ее периодически оттягивать.

«Опять тянешь лямку… Всю жизнь так. Вот ещё забота: не побить завернутые в рубашку диски-болванки».

В голове затренькала старенькая песенка, услышанная в допотопные застойные годы на телевизионном концерте для киевского партхозактива, где присутствовал сам Брежнев.

«“Спасибо вам за ваш партийный по-о-одвиг, товарищ генеральный секретарь!..” Ща получишь свою звезду героя, сам нарвался… Позагорать ему захотелось… Иди, иди на грозу, 05-й… Прощай, немытая Милена, жена агента Number Five…»

В напиравшей предштормовой темноте, шарахаясь от шквальных брызг дождя и пугливых прохожих, заныривавших в подъезды и дворы, шагал, полусогнувшись, по неосвещённому переулку к очередной цели. Прорывался сквозь струистую влажную пелену, уворачивался от клонимых ветром гибких крон, хлеставших асфальт, и наконец выскочил на липкий свет фар гудевшего вхолостую автобуса.

Потрепанный экскурсионный «ЛАЗ», забитый по утрам пляжными отдыхающими, вбирал в пропахшее октановым числом нутро смельчаков, решившихся прорываться к своим домам и коттеджам, возведенным на песчаниках Воронцовской косы у самого моря.

«А, водилы-шоферюги, вам и смерч нипочём, лишь бы наколымить. Заезжие бомбилы на нижегородских “газелях” и черниговских “сундуках” на среднюю и дальнюю ко́сы не сунутся. А то на перемычке завалит тачку на бок и унесёт в азовскую синь… Ладно, хоть обсохну».

Взмокревший от водяной пыли, он вскочил на подножку, отряхнул прилипшую листву с зонта и прошагал в полупустой салон. Плюхнулся на лоснящееся сидение, уселся поудобнее на всклокоченном дерматине и поставил сумку между ног, слегка зажав пятками. И тут только заметил, что вслед за ним по заляпанным листвой ступенькам поднялись двое дюжих аккуратно стриженных молодцов в спортивных ветровках, прошли мимо, и развалились где-то сзади.

«Не эти ли петлюровцы канючили папиросы у Яши-гармониста?.. Надену-ка я наушники…»

Он кожей почуял на себе недобрые взгляды, не упускавшие ни единого его движения. Насмешливая болтовня попутчиков-спортсменов о победе кiян над горняками только пуще насторожила:

– Це москаль спустился с гор!..

– Это громада́ «Шахтёр»!..

Автобус потихоньку заполнялся, и вскоре все сидения были заняты. Наконец, дверцы захлопнулись. Взревел от изжоги усталый мотор, и громоздкая машина натужно тронулась, уминая колесами ломаные ветки и объезжая рвущиеся к ливневым стокам бурные дождевые ручьи.

Салон полнился слухами. В полдень заработали позабытые всеми репродукторы, оповестили о приближающемся шторме. К вечеру городские пляжи будто повымерли. Набережную перегородили тяжелогружеными вагонами, их на железнодорожную колею, тянувшуюся от порта к вокзалу, выкатил на маневровом тепловозике лихой машинист, которого ветром унесло в залив… С противоположного берега Крыма прямо на Воронцовск надвигается двухметровая приливная волна.