Метафизика труб - Амели Нотомб

– Как хорошо, что мы подарили ей карпов! – умилялись родители, разглядывая мои рыбные шедевры.

Все это было бы только смешно, если бы мне не вменили в обязанность ежедневно кормить эту живность.

Я брала несколько рисовых галет и шла к воде. Вставала на берегу пруда, крошила эти прессованные пластинки и бросала в воду кусочки, похожие на попкорн.

В этом было даже что-то забавное. Если бы только не эти мерзкие твари, которые тут же мчались ко мне, раскрыв пасти, чтобы заполучить свой завтрак.

Мне было противно смотреть на эти пасти, всплывавшие из водной глуби, чтобы набить свои желудки.

Мои родители, которым всегда приходили в голову бредовые идеи, посоветовали мне:

– Смотри: твой брат, сестра и ты – вас трое, как и карпов. Ты можешь назвать оранжевого карпа Андре, зеленого Жюльеттой, а серебряного – в свою честь.

Я тут же нашла благовидный предлог, чтобы не допустить этого ономастического бедствия:

– Нет, нельзя. Юго обидится.

– Ты права. Тогда, может быть, нам прикупить четвертого карпа?

Скорее, скорее! Нужно что-нибудь придумать!

– А я их уже назвала!

– Вот как! И как же ты их назвала?

В секунду придумать три имени! И я придумала:

– Иисус, Мария и Иосиф.

– Иисус, Мария и Иосиф? Тебе не кажется, что это не совсем подходящие имена для рыб?

– Нет, не кажется, – ответила я.

– И кто есть кто?

– Оранжевый – Иосиф, зеленый – Мария и серебряный – Иисус.

Маму особенно позабавил карп по имени Иосиф. Крещение состоялось.

Ежедневно, в полдень, когда солнце поднималось высоко-высоко в небе, я ходила кормить свою троицу. Рыбная жрица, я благословляла рисовую галету, крошила ее на мелкие кусочки и кидала их в воду, приговаривая при этом:

– Примите, ядите: сие есть Тело Мое.

Гадкие рыбины мгновенно откликались на мой голос. Поднимая плавниками фонтаны брызг, Иисус, Мария и Иосиф бросались к своей жратве и, отпихивая друг друга, норовили урвать кусок побольше.

Неужели это такая вкуснятина, что из-за нее стоит драться? Я надкусила это мороженое месиво: пресное, как бумага.

Но надо было видеть, как эти глупые рыбы набрасывались на сию манну небесную, которая, размокнув, и вовсе должна была стать несъедобной.

Безграничное презрение – вот что вызывали у меня эти карпы.

Распределяя между ними прессованный рис, я старалась как можно меньше смотреть на пасти этого мерзкого народца. Когда обжираются люди, и то смотреть противно, но это зрелище не идет ни в какое сравнение с обжирающимися рыбами. Даже сточная труба выглядела привлекательнее, чем их пасти. Диаметр разверстых пастей был почти равен диаметру рыбьих тел, и все это вместе образовывало бы сплошную трубу, если бы не губы карпов, которые пялились на меня губно-рыбьим взглядом, отвратительные губы, что раскрывались и захлопывались с непристойным чавканьем, эти пасти, похожие на спасательные круги, обжиравшиеся моей жратвой и готовые сожрать и меня заодно с рисом!

Я научилась кормить эту стаю с закрытыми глазами. Чтобы выжить. И выдержать эту пытку. Я вслепую крошила галету и наугад кидала крошки в воду. Раздававшееся тут же хлюпанье «плюф-плюф, хлюп-хлюп» означало, что моя троица, напоминавшая голодающий народ из нищей страны, с готовностью откликалась на мои несложные баллистические опыты. Даже чавканье этих рыбин было невыносимо, но заткнуть уши я не могла.

Это было первое отвращение, которое я испытала в жизни. Странно. Ведь если вспомнить мою жизнь до трех лет, то, движимая научным интересом, я уже исследовала раздавленных лягушек, лепила пирожки из собственных испражнений, рассматривала носовой платок сестренки, у которой был насморк, трогала пальцем кусок сырой говяжьей печенки – и ни разу не испытала при этом отвращения.

Почему же разверстые пасти этих карпов вызывали у меня непонятный ужас и головокружение, непреодолимую дурноту, холодный пот, болезненное наваждение, судороги всего тела и паралич мозга? Загадка.

Иногда мне приходит в голову, что мы только этим и отличаемся друг от друга: скажи мне, кто тебе противен, и я скажу, кто ты. В наших личностях нет ничего примечательного, а склонности более или менее схожи. Но вот испытываемое нами отвращение говорит о нас больше, чем все остальное.

Десять лет спустя, изучая латынь, я наткнулась на фразу: Carpe diem[7].

Еще до того, как я сумела найти точный перевод, сохранившийся с детства инстинкт подсказал мне: «По карпу в день». Отвратительная поговорка, которая напомнила мне мои детские муки.

«Лови мгновенье!» – вот как следовало бы перевести эту фразу. Лови мгновенье? Скажете тоже. Как их ловить, эти повседневные минуты радости, если до полудня думаешь только о предстоящей пытке, а после полудня долго приходишь в себя?

Я старалась не думать об этом. Увы, у меня это не получалось. Если бы можно было не думать о наших проблемах, мы были бы счастливейшими людьми.

Как я могла отмахнуться от этих карпов? Это было все равно что сказать святой христианской мученице Бландине, которую бросили на съедение львам: «Да не думай ты об этих львах, вот и все!»

Сравнение это вполне закономерно: у меня возникало все более определенное ощущение, что я кормлю карпов собственным телом. Я стала худеть. После кормежки рыб меня звали к столу, но я не могла смотреть на еду.

Ночью в постели меня продолжали преследовать отверстые рыбьи пасти. Я прятала голову под подушку и плакала от страха. Покрытые чешуей скользкие рыбины ползали по моему телу и душили меня, а их холодные и губастые морды тыкались мне прямо в рот. Жертва зловещих фантазий, я была малолетней наложницей этих чудовищных рыбин.

Иона и кит? Подумаешь! Очутиться в китовом чреве! Что тут страшного? Если бы меня проглотил один из моих карпов, мне было бы куда легче. Меня отвращали не столько рыбьи желудки, сколько пасти, их отвисающие и с хлюпаньем захлопывающиеся клапаны нижних челюстей. Эти пасти насиловали мой рот во время бесконечных ночных кошмаров. Достойные кисти Иеремии Босха, эти зловещие твари, являвшиеся мне во время моих бессонниц, превращали каждую ночь в сплошную муку.

И этот постоянный страх: а вдруг эти бесконечные рыбьи поцелуи изменят мою природу? Вдруг я превращусь в сома? Я то и дело лихорадочно ощупывала свое тело, страшась ужасных превращений.

Мое трехлетие не принесло мне ничего хорошего. Правы японцы: в три года ребенок перестает быть божеством. Что-то утратилось и, увы! навсегда. Утратилось самое ценное, что у меня было: вера в непреходящее благоволение ко мне всего мира.

Я слышала, как родители говорили, что скоро отдадут меня в японский детский садик: какой ужас! Разлучиться с моим любимым садом? Влиться в стаю чужих детей? Какая нелепая затея!

Но у меня были и более серьезные поводы для беспокойства. В моем саду появилось что-то тревожное. Словно природа уже пресытилась летом. Слишком зелеными и пышными стали кроны деревьев, чересчур разрослась трава, а цветы распустились столь буйно, точно объелись солнцем. Август перевалил на вторую половину, и растения выглядели как усталая красавица на следующее утро после безумной ночной оргии. Красота на моих глазах перерождалась в аляповатость.

Я и не подозревала, что наблюдаю в действии один из самых безжалостных законов Природы: кто не двигается вперед, неизбежно отступает назад. Возможны только развитие или упадок. И между ними – ничего. Апогея не существует. Это иллюзия. Так что никакого лета и не было. Просто это была долгая весна, когда все вокруг наливалось соком и желанием, но как только все расцвело – наступила пора увядания.

Я хорошо помню: это умирание началось после 15 августа. Еще ни один листок не опален желтизной, а листва деревьев столь богата, что в их скорое облысение невозможно поверить. Зеленый ковер щедро покрывает землю, а цветники сплошь усыпаны яркими цветами – ну просто золотая пора. На самом деле это вовсе не золотая пора, никакой золотой поры не бывает, потому что стабильность невозможна.

В свои три года я еще ничего этого не знала. Я переживала свой звездный час, подобно королю, который перед смертью с полным правом восклицает: «Кому суждено умереть, уже умер»[8]. Мне было не под силу выразить словами поселившуюся во мне тревогу. Но я чувствовала, да, чувствовала приближавшуюся агонию. Природа расцвела слишком пышно, и это было не к добру.

Если бы в те дни я с кем-то поговорила, мне бы рассказали о чередовании времен года. Но когда тебе самой только три года, ты не помнишь прошлого лета и не знаешь о вечном кругообороте и о том, что наступление нового сезона вовсе не грозит необратимым несчастьем.

В два года вообще не замечаешь подобных перемен, и тебе на это наплевать. В четыре года уже замечаешь, но воспоминание о прошлом годе лишает их драматичности. В три года живешь в сплошной тревоге: все подмечаешь, но ничего не понимаешь. Еще не хватает элементарного запаса знаний, чтобы найти объяснение своей тревоге и успокоиться. В три года еще не появилась привычка обращаться за разъяснениями к взрослым, потому что нет уверенности, что они понимают все лучше тебя, и в этом ты, возможно, не так уж далека от истины.