Метафизика труб - Амели Нотомб

Вечером он возвращался домой, а где он проводил дни, я не знала.

– Что делает папа? – спросила я как-то маму.

– Он консул.

Еще одно незнакомое слово, которое предстоит разгадать.

Наступил день спектакля. После полудня мама повела всех нас – Юго, сестру, брата и меня – в храм. Традиционная сцена для спектакля Но была установлена под открытым небом в саду при храме.

Как и все зрители, мы получили по жесткой подушке, чтобы подложить ее под колени. Вокруг была дивная красота, и я с нетерпением ожидала спектакля.

И вот опера началась. Я увидела, как на сцену очень-очень медленно вышел отец. На нем был великолепный костюм. Я почувствовала прилив гордости за родителя, облаченного в такой красивый наряд.

И тут он запел. От испуга я чуть не вскрикнула. Что это за странные и ужасные звуки доносятся из его живота? Что это за непонятный язык? Почему я не узнаю отцовского голоса? На что он жалуется? Что с ним стряслось? Я была готова расплакаться и шепотом спросила у мамы:

– Что с папой?

Но она сказала, чтобы я замолчала.

Разве так поют? Вот когда Нисио-сан поет мне песенки-считалки, это звучит здорово. Но разве может нравиться шум, вылетающий изо рта моего отца? Этот непонятный шум пугал меня, мне хотелось убежать из этого сада.

И только позже, гораздо позже я смогу оценить Но и проникнусь к нему страстной любовью, совсем как мой родитель, который, осваивая секреты Но, без памяти полюбил это искусство. Однако простодушный и неподготовленный зритель, впервые попавший в театр Но, не испытывает ничего, кроме глубочайшей растерянности, как и любой иностранец, впервые отведавший соленую и терпкую сливу, которую непременно подают в Японии на завтрак.

Это были тягостные для меня часы. Поначалу я испугалась, а потом заскучала. Опера длилась целых четыре часа, и на сцене ровно ничего не происходило. Я не понимала, зачем мы тут сидим. Видимо, не я одна задавалась подобным вопросом. Юго и Андре не скрывали, что умирают от скуки. Жюльетта мирно спала на своей подушке. Я завидовала этой счастливице. Даже мама несколько раз с трудом сдержала зевоту.

Отец, которого освободили от обязанности танцевать, всю оперу просидел на коленях и без конца тянул свои заунывные псалмы. Я пыталась вообразить, о чем он сейчас думает. Окружавшая меня японская публика бесстрастно внимала его речитативу – сие означало, что поет он хорошо.

Когда солнце зашло, спектакль наконец закончился. Бельгийский актер встал с колен и, в нарушение всех традиций, бегом покинул сцену: для японца просидеть много часов на коленях – самое обычное дело, а у отца затекли ноги. И он поспешил удрать за кулисы, чтобы размять конечности. В любом случае в театре Но певец не выходит на аплодисменты, которые раздаются крайне редко. Овации и поклоны артистов воспринимаются здесь как верх вульгарности.

Вечером отец спросил, понравился ли мне спектакль. Вместо ответа я спросила:

– Это и есть твоя работа? Ты поешь?

– Нет, мне трудно объяснить, чем занимается консул. Я тебе объясню, когда ты подрастешь.

Он что-то скрывает, подумала я. Видно, занимается чем-то неприличным.

Когда я раскладывала на коленках и листала «Тентена», никто не догадывался, что я читаю. Все думали, что я лишь смотрю картинки. Тайком от всех я читала и Библию. В Ветхом Завете я ровным счетом ничего не поняла, а в Новом кое-что сумела разобрать.

Я обожала историю о том, как Иисус прощает Марию Магдалину, хотя и не понимала, какие грехи она совершила, – эта деталь меня почему-то не занимала; мне ужасно нравилось, что она бросается перед ним на колени и своими длинными волосами вытирает ему ноги. Вот бы и мне кто-нибудь вытер ноги волосами!

Жара все усиливалась. В июле начался сезон дождей. Дождь лил почти каждый день, теплый и благодатный. И я сразу же влюбилась в дождь.

С утра до вечера я просиживала на террасе, созерцая, как небо обрушивается на землю. Я воображала себя арбитром этого космогонического матча и считала очки. Тучи выглядели куда более угрожающе, чем земная твердь, но именно она каждый раз выходила победителем, потому что была непревзойденным чемпионом по силе инерции. Когда земля видела, что в небе набухают грозовые тучи, готовые излить на нее накопленную влагу, она затягивала свою привычную песню:

– Давай, колоти меня, да посильней, опрокидывай свои водные запасы, давай, жми, дави, я на все согласна, я даже не пикну, все выдержу, все стерплю, и когда ты все выплюнешь и от тебя уже ничего не останется, я никуда не денусь, я буду, как всегда, на своем месте.

Иногда я выскакивала из своего убежища и прижималась к жертве-земле, чтобы разделить ее судьбу. Больше всего мне нравилось это делать во время ливня – в кульминационный момент кулачного боя, когда противник лупит по лицу, обрушивая град ударов на раскалывающийся с грохотом земной каркас.

Я смотрела во все глаза, чтобы видеть лицо врага. Меня ужасала его грозная красота. Но я предчувствовала, что в этом поединке он все равно проиграет.

Я знала, на чьей я стороне: я продалась противнику. Я, жительница Земли, выбрала облака: я не могла перед ними устоять. И, не задумываясь, совершила бы ради них любое предательство.

Ко мне подбегала Нисио-сан и тащила под крышу террасы:

– С ума сошла, ты заболеешь.

Пока она снимала с меня мокрую одежду и растирала полотенцем, я зачарованно смотрела на водный поток, который истово продолжал свое дело: драил и драил Землю. У меня было чувство, что я нахожусь посреди огромной car wash[6].

Но иногда побеждал и дождь. Эта временная победа называлась наводнением.

В те дни вода в нашем квартале поднялась намного выше обычного. Такое случалось в Кансае каждое лето, и никто не воспринимал это как катастрофу, а, следуя давно сложившемуся ритуалу, привычно открывали все уличные о-мисо (как здесь называют многоуважаемые канализационные люки).

Когда мы ехали в машине, приходилось передвигаться крайне медленно, чтобы не поднимать фонтаны брызг. Мне казалось, что я плыву в лодке. Сезон дождей нравился мне по многим причинам.

Маленькое Зеленое Озеро увеличилось почти вдвое и затопило прибрежные азалии. У меня теперь было в два раза больше места для плавания. И это было восхитительно – ступать в воде по цветущим кустам.

В один из таких дней, когда дождь ненадолго утих, отец решил прогуляться по нашему кварталу.

– Пойдешь со мной? – спросил он, протягивая мне руку.

От таких предложений не отказываются.

И мы отправились с ним гулять по улицам, залитым водой. Как я любила такие прогулки с отцом: погруженный в свои мысли, он позволял мне озорничать сколько мне вздумается! Никогда в жизни мама не разрешила бы мне прыгать в несущиеся вдоль улицы ручьи, забрызгивая при этом свое платье и папины брюки. А папа не обращал на это никакого внимания.

Мы жили в старом японском квартале, красивом и спокойном: по обе стороны улицы высились стены, крытые японской черепицей, за ними шли сады, и ветви разросшихся деревьев гинкго тянулись к прохожим. Подальше улица переходила в извилистую и немощеную дорогу, которая вела в гору и к Маленькому Зеленому Озеру. Это была моя вселенная: единственный раз в жизни мне выпало такое счастье – жить с радостным чувством, что все здесь мое и я у себя дома. Я шагала, держась за руку отца. Но вдруг я заметила, что моя рука повисла в воздухе, а папы нет рядом.

Я огляделась по сторонам: вокруг – никого. Но я же помнила, что отец только что был рядом. Стоило мне на миг отвернуться, как он бесследно исчез. Я даже не заметила, когда он выпустил мою руку.

Меня охватила смутная тревога: каким образом человек может так мгновенно улетучиться? Неужели люди – столь хрупкие существа, что могут столь легко и неожиданно теряться? Как могла в секунду исчезнуть такая человеческая громадина, как мой отец?

И тут я услышала папин голос: он мог идти только из-под земли – ведь вокруг меня было по-прежнему пусто. Мне казалось, что его голос доносится с другого конца света.

– Папа, ты где?

– Я здесь, – ответил он спокойно.

– Где здесь?

– Не двигайся. И не подходи ко мне.

– А где ты?

– В метре от тебя, посмотри направо.

– Что случилось?

– Я под тобой. Я провалился в открытый люк.

Я снова осмотрелась и не заметила никакого люка на улице, которая превратилась в реку. Но приглядевшись, я заметила справа от себя водоворот – там, видно, находилась открытая сточная труба.

– Ты упал в мисо, папа? – весело спросила я.

– Да, дорогая, – ответил он невозмутимо, чтобы не напугать меня.

Но лучше бы он напугал. Его спокойствие сбило меня с толку. Я ничуть не взволновалась, и ситуация показалась мне уморительно смешной, а вовсе не опасной. Я с огромным любопытством смотрела в ту сторону, откуда раздавался папин голос, и думала: как же он разговаривает со мной сквозь такую толщу воды? Мне тоже захотелось провалиться, чтобы посмотреть, как он устроился под водой.