Великолепные руины - Джесс Уолтер

Вот тогда я и начал подумывать о самостреле, только никак не мог решить, куда же лучше выстрелить. И вдруг познакомился с девушкой.

Мы шагали по ослиному шоссе – двум колеям посреди заросшего сорняком поля. Справа и слева на холмах и в долинах появлялись деревни, по краям дороги стояли голодные женщины с выпученными, как от базедовой болезни, глазами. Дети, похожие на модернистские портреты в треснувших рамах, махали серыми тряпками из окон полуразрушенных домов и тянули к нам ручонки:

– Dolce, perfavore. Конфе-е-еты, американо!

Страшное цунами прокатилось по этим местам, сметая все на своем пути. Ночью мы разбивали лагерь на окраинах мертвых городков, в покосившихся хлевах, остовах крестьянских домов, на руинах империй. Каждый вечер я осторожно стягивал сапоги, снимал мокрые носки и гипнотизировал, заговаривал, ругал их на все корки, пристраивая сушиться на заборе, подоконнике или растяжке палатки. Потом я залезал в спальный мешок, засыпал, просыпался утром, полный надежд, надевал сухие носки на сухие ноги, и тут начиналась химическая реакция. Ступни немедленно превращались в две склизкие личинки какой-то неведомой твари и принимались пожирать мою плоть и сосать мою кровь. Наш юный интендант был высок, тонок в кости и чувствителен. Ричардс считал, будто он ко мне клеится. («Да я ему в жопу дам, – как-то ответил я, – лишь бы он мне ноги вылечил».) Этот интендант постоянно раздобывал для меня новые носки и всяческие присыпки, но гнусные слизняки никогда не отступали надолго. Каждое утро я вытряхивал присыпку в сапоги, надевал сухие носки и чувствовал, что мне намного лучше. Потом делал первый шаг, и слизняки снова присасывались к моим ступням. Надо было срочно что-то придумать, долго я бы так не протянул.

В день, когда я познакомился с девушкой, я, наконец, решился. Случайный выстрел. Прострелю насквозь это проклятое копыто. Отправят меня, безногого инвалида, домой в Мэдисон, буду слушать репортажи бейсбольных матчей по радио и рассказывать племянникам героическую историю о том, как я потерял ногу (история, разумеется, будет постепенно обрастать все более и более героическими подробностями, – например, как я наступил на мину, спасая товарищей).

В тот день мы должны были остановиться в очередной деревне и допросить тех, кто остался в живых («Американо, конфе-е-еты! Dolce, perfavore»). Потребовать, чтобы крестьяне сдали нам имена своих внуков-коммунистов. Разузнать, не проболтались ли отступавшие немцы ненароком, где прячется Гитлер. Рядом с дорогой на самодельных козлах из корявых веток лежал труп немецкого солдата.

Других немцев мы той весной не встречали, только таких – трупы, выложенные вдоль дороги суровыми американскими бойцами и еще более суровыми итальянскими партизанами. Партизан мы суеверно боялись и уважали. Нет, конечно, мы и сами не были туристами, мы тоже кое-что повидали. Да, дорогие мои скучные племяннички, вашему дяде тоже выпал случай пальнуть из винтовки тридцатого калибра в направлении врага. Я стрелял, и при каждом выстреле над вражеским окопом взлетали брызги грязи. Трудно сказать, сколько грязи я застрелил, но, поверьте мне, я старался: страшнее врага, чем она, у меня в то время не было. Ну и в нас стреляли, конечно. За пару недель до того мы потеряли двоих, когда немцы накрыли огнем восьмидесятивосьмимиллиметровых орудий дорогу на Серавеццу, и еще троих в жуткой перестрелке у Стреттуи, продолжавшейся целых девять секунд. Но это все были исключения, короткие, слепящие вспышки ужаса. Мне доводилось и самому видеть поступки поистине отважные и слышать о них от однополчан, но в основном на поле боя мы приходили уже по окончании сражения, и оставалось только разгадывать мрачные ребусы вроде этого – почему мертвый солдат, почему на козлах? Может, он делал козлы, а ему в этот момент перерезали глотку? Или его так казнили – втащили на козлы и закололи? А может, это какой-то ритуал: мертвый солдат на козлах, точно рыцарь на коне? Или это совпадение и немец просто упал на козлы, когда его убили?

Мы часто находили трупы, и всегда старались угадать, что случилось. Кто отрезал партизану голову и унес ее с собой? Почему младенца погребли в куче зерна вверх тормашками? Судя по тому, как пах труп немца и сколько вокруг жужжало насекомых, хоронить его надо было еще дня два назад. Мы сделали вид, будто не заметили тела, очень надеясь, что наш придурочный шепелявый лейтенант Бин не заставит нас рыть могилу.

Мы уже миновали немца и козлы, и было ясно, что опасность миновала, когда я остановился и передал по цепочке вперед, что сам похороню разлагающуюся тушу. Понятное дело, это я не от доброты душевной так решил. Сапоги с трупа уже стянули, знаки отличия и все прочие трофеи, которые можно было бы потом племяшам на День благодарения в Рокпорте показывать, унесли («Смотри, малец, это саперная ложка Гитлера, я ее забрал у жутко опасного фрица, которого замочил вот этими вот ногами»). Но носки-то остались, уж бог его знает почему. Я настолько тронулся умом, что эти носки казались мне манной небесной. Пара теплых вязаных носков, они греют ноги, точно ватное одеяло в гостиничном номере. Наш душевный интендант снабдил меня целой дюжиной носков, но это все было обмундирование союзников, а тут немецкие! Может, они лучше наших?

Я сказал Ричардсу, что вернусь за носками.

– Ты больной! – ответил он.

– Больной, – согласился я.

Но не успел я тронуться с места, как приперся придурок лейтенант с новостью, что впереди еще одно тело, кто-то там на мину напоролся. Тело обнаружил другой батальон, а нам – хоронить. И я ушел, покинул самые теплые, самые уютные, самые сухие носки во всей Европе. И протопал еще две мили в мокрых, вонючих, колючих убожествах, – понятно, как я разозлился. Вот тут-то я окончательно понял, что с меня хватит.

– Все, – сказал я Ричардсу. – Сегодня ночью отстрелю себе ногу.

Ричардс слушал мое нытье много дней подряд и всерьез эти разговоры не воспринимал. Он считал, что скорее я научусь левитировать, чем отважусь на такое.

– Не валяй дурака, – ответил он. – Война почти кончилась.

– Вот и отлично, – ответил я. – Никто не подумает, что это самострел.

В начале войны меня бы с таким ранением, пожалуй, домой не отправили, но сейчас дело шло к концу и шансы демобилизоваться у меня были неплохие.

– Нет, точно, сегодня отстрелю.

Ричардс презрительно посмотрел на меня:

– Ну и ладно, валяй. Надеюсь, ты сдохнешь на гауптвахте от потери крови.

– Лучше сдохнуть, чем такая жизнь.

– Тогда какого черта ты в ногу стрелять собрался? Стреляй уж сразу в башку.

Наш взвод остановился у деревни и разбил лагерь в винограднике под стеной какого-то сарая. Мы с Ричардсом соорудили на крыше наблюдательный пункт, где нам предстояло провести всю ночь. А потом стали спорить, в какую часть ноги лучше всего стрелять, – обычно так спорят о том, где бы пообедать. И вдруг снизу послышались чьи-то шаги. Мы переглянулись, я схватил карабин, подкатился к краю крыши и увидел…

Девочку? Нет. Женщину. Очень молодую. Лет девятнадцати. Или двадцати двух? Или двадцати пяти? Трудно сказать. В сумерках не разберешь. Зато я точно видел, что она симпатичная и что идет она по грязной дороге совершенно одна. Каштановые волосы подколоты на затылке, узкий подбородок, круглые щеки, огромные темные ресницы, похожие на облачка дыма. Роста она была невысокого, как и все в этой замученной недокормленной Италии. Хотя вид у девушки был не то чтобы голодающий. На ней были платье и шаль, и мне ужасно обидно сейчас сознавать, что цвета платья я вспомнить не могу, кажется, что-то голубое с большими желтыми цветами, но я не уверен. (Странно ведь, что каждая женщина в моих воспоминаниях о Европе, каждая шлюха, каждая бабка и матрона, встретившаяся на моем пути, одета в голубое платье с большими желтыми цветами.)

– Стой! – крикнул Ричардс.

Я рассмеялся. По дороге идет дивное видение, а Ричардс ничего лучше не придумал, как вопить «Стой!». Не будь мой разум так затуманен болью в ногах, я бы вспомнил бессмертного Барда. «Кто здесь?» – и далее по тексту. Мы бы ей всего «Гамлета» наизусть прошпарили.

– Американцы, миленькие, не стреляйте! – крикнула девушка на чистейшем английском. Она не сразу поняла, откуда ее окликнули, а потому обратилась сначала к верхушкам деревьев у дороги и только потом к нашей развалюхе. – Я маму иду навестить.

Девушка подняла руки, и мы встали в полный рост, все еще держа ее под прицелом. Оказалось, ее зовут Мария, а живет она в деревне за холмом. По-английски она говорила с акцентом, но гораздо лучше, чем большинство парней в нашей роте. И еще она улыбалась. Пока не увидишь такую улыбку, не поймешь, как тебе ее не хватало. Я пытался вспомнить и не мог, когда же я в последний раз видел улыбающуюся девушку на сельской дороге.

– Туда нельзя, там все перекрыто. – Ричардс махнул винтовкой в направлении холмов, – Придется вам возвращаться.