Золотой медальон - Марта Шрейн

Мы прошли с Иваном Ивановичем намеченную программу по математике только по девятый класс. В конце февраля, блуждая по телу, пуля обнаружила его доброе сердце, и он умер. Светлая ему память.

Эля осталась на наше попечение потому, что Лида редко появлялась дома. Она гуляла где–то, танцевала. А если и приходила к нам, то всегда с новым мужчиной и нетрезвой.

Я не голодал. Покупал продукты и съедал их тайком. Наедался, чтобы дома больше досталось маме и Эле. Конечно, меня мучила совесть. И, однажды, не выдержав всего этого, я соврал Эле:

— Знаешь, я везучий. В январе, перед твоим приездом, побежал в магазин за хлебом и вижу, снегом деньги заметает. Много денег было. А вчера, веришь, кошелек толстый, набитый деньгами подобрал на тропинке. И никого, кто бы его искал. Как много денег у некоторых людей. Откуда? Колька говорит, такие деньги нечестные у продавцов и спекулянтов.

— А покажи кошелек, — загорелась Эля.

— Понимаешь, я его спрятал в угольном сарае. Мама не поверит мне во второй раз. Слушай, Эля! А давай, ты его найдешь по пути из школы, а?

— А я не умею врать. Я люблю твою маму.

— Я тоже люблю, но ее скоро снова положат в больницу и ей нужно хорошо питаться, да и нам. Зная, что мы с тобой не голодаем, ей будет спокойней за нас. Соглашайся.

Я повел Элю в сарайчик. Достал кошелек, в который запихал все деньги из своей железной коробки и раскрыл его перед Элей.

— Ой, сколько денег! — воскликнула она, — Давай посчитаем их?

Посчитали. Оказалось двадцать тысяч. В то время, как матери за инвалидность платили четыреста рублей в месяц. Мне до сих пор стыдно за государство, которое выделяло такие крохи больному человеку, у которого сын — подросток.

Я предложил Эле:

— Давай отложим половину в эту железную коробку? Она волшебная. В прошлый раз положил сюда немного денег, а вышло, вон сколько нашел.

Эля согласилась, и мы отложили десять тысяч. В это время я думал о ней. Меня могут действительно отправить в детскую колонию, тогда она будет знать, где взять деньги на пропитание ей и моей матери.

— А что мы купим на эти деньги? — спросила она.

Я по–хозяйски ответил:

— Сначала уголь и дрова на следующую зиму. А остальное, как мама решит. Вот тебе один ключ от сарая, спрячь его в карман.

Вообще–то этим маневром мне хотелось, чтобы она запомнила, где ей помощь найти в случае чего.

На следующий день в школу я проспал. Мать не ругала меня. Она любила меня с сознанием обреченного на смерть человека. Я слышал, как она налила в кастрюлю воду и поставила на плиту, чтобы сварить жидкий супчик, когда Эля, широко распахнув двери, закричала:

— Тетя Лена! У меня хорошая новость. Я нашла кошелек с деньгами, но не посчитала их еще.

— Как же так! — Искренне удивилась мать. — Я никогда не находила денег. А перед вами они прямо валяются. То в кошельках, то по ветру катятся.

Мы посчитала деньги, и мать уверенно сказала:

— Гошенька, их нужно отнести в стол находок!

— Чтобы работникам стола находок было хорошо? — ехидно заметил я. — Да ни один умный человек никогда им ничего не приносил, присвоят. Мама, мне ребята говорят, что их родители воруют там, где работают. Честные деньги в кошельках, в таком количестве не водятся, — и твердо заявил, — Деньги будут наши! У нас нет ни одежды, ни обуви, ни продуктов.

Мать с удивлением выслушала меня. Ей нечем было возразить. И мы в этот же день закупили продуктов, а через день пошли на рынок закупать летние и зимние вещи и обувь. Сначала Эле, маме, и в последнюю очередь мне. Мне и Эле покупали на вырост. И, несмотря на покупки, денег оставалось еще много. Купили на радость матери и швейную машинку, и материал на платья.

В апреле мне исполнилось четырнадцать лет. Эля между тем уже выросла, как это всегда бывает с девчонками. Она была чуть выше меня и гордилась этим. Мама, смеясь, сказала ей:

— Девочка моя, ты даже не представляешь себе, каким высоким и красивым вырастет Гошенька. — Но тут же ее лицо стало грустным и она, немного подумав, посмотрела на меня и, как бы спрашивая моего согласия, сказала:

— У нас есть фамильная вещь… Гошенька, нужно этот золотой медальон передать Эле на хранение, она девочка. У тебя не получится его сохранить. — с этими словами сняла с шеи медальон и Эле:

— Сейчас тебе Гоша покажет место, где он будет храниться. Мы с ним просим тебя сохранить его. Это наша фамильная вещь. Гоша, мальчик. У него это вряд ли получится. Медальон будешь потом носить на шее.

И мать положила Эле медальон на ладонь.

— Красивый, — улыбнулась она и передала его мне.

Я спрятал медальон, а мать продолжала:

— Теперь ты, Эля, знаешь, где он лежит. И еще, если со мной что–то случится, ты Гоше и себе вари супы, не питайтесь в сухомятку.

— Тетя Лена, ничего не случится с вами, — горячо заверила маму Эля и я почему–то поверил ей. Мать была такая живая и уже веселая, и еще такая молодая. Ей далеко до старости.

Помня наказ Ивана Ивановича, мне не хотелось компрометировать Элю и потому нигде не показывался с ней вдвоем.

Барак наш стоял на краю поселка. За его стеной простирались овраги и холмы. А далее Холодное озеро. Я смастерил нам с Элей деревянные коньки, которые крепил к валенкам кожаными шнурами и мы с ней, ни кем не видимые, по одному, для конспирации, убегали за угол барака. Я догонял ее, мы шли на замерзшее озеро, где катались, любовались чистым, метровым, не меньше, слоем льда.

Однажды в марта, мы возвращались домой и упали в засыпанный снегом небольшой овражек. Причем я, нечаянно, упал на Элю. Она хохотал. Наши губы оказались в опасной близости и меня потянуло к ним. Она это почувствовала и, перестав смеяться, спросила:

— Ты хочешь поцеловать меня, как целуются взрослые в кино?

Вместо ответа я осторожно прикоснулся к ее губам.

— Вкусно, — сказала Эля и предложила, — А давай всегда так целоваться.

Мне стало жарко от неведомого мне ранее чувства, которое поднялось внутри меня и уже не покидало во все другие дни.

Снова наступил апрель. И он уже не казался мне таким жалким, как в прошлом году. Эля приходила со школы, а я ждал ее, чтобы бежать за подснежниками. Там можно было целоваться сколько угодно.

В воскресенье мне исполнилось четырнадцать лет. Эля пошла в сарай за деньгами, чтобы купить продукты. Матери нездоровилось, она лежала в постели. Я взял железную лапу, надел на нее материн ботинок и ловко подбил его гвоздями.

— Спасибо Ивану Ивановичу, лапу нам оставил, молоток и гвозди, — сказал я матери, наблюдавшей за моей работой.

— Это он тебя научил обувь чинить? — спросила она.

— Да, хочешь я тебе туфельки на высоких каблуках куплю? Только ты выздоравливай, пожалуйста.

Но мать ответила:

— Гошенька, если бы ты знал, как я беспокоюсь за тебя. Где ты носишься до самой ночи?

— Мам, не надо волноваться за меня. Я — уже взрослый. Со мной все хорошо.

Мать, удивленная моим ответом, сказала:

— Кажется ты, сынок, выйдешь сухим из воды в любых ситуациях. Когда вы с Элей вырастите, я хотела бы, чтобы вы поженились. Лучшей жены ты не встретишь. Этого и Иван Иванович хотел.

Но тут вернулась Эля и она замолчала.

В этот день мать, было, встала, но ей стало хуже, она легла в постель. Эля укрыла ее и занялась торжественным обедом. Весело орудуя у плиты, она говорила моей матери:

— Тетя Лена, наступила весна, и теперь вы точно выздоровеете. Я буду вас вкусно кормить.

— А деньги где брать? — спросила мать, и я удивился, как Эля ловко придумала:

— А здесь есть одна старушка. Я буду за ней ухаживать, стирать, убирать. Ее сын ездит в дальние рейсы, не бывает дома. Когда приезжает, дает ей много денег. Она мне платит за уход.

Конечно, никакой старушки не было. Деньги в железной коробке не кончались и Эля, однажды, пересчитав их, спросила меня:

— Гоша, ты воруешь? Откуда здесь все больше и больше денег?

— Это не твое дело, — отрезал я и заметил, как она сначала вздрогнула, потом по ее розовым щечкам потекли слезы.

Я обнял ее, поцеловал мокрые щеки и попросил:

— Никогда не вмешивайся в мои дела. Я умру за тебя, если надо. Но это мои, это мужские дела.

— Хорошо Гошенька. Но я боюсь жить без тебя. Давай никогда, никогда не расставаться. Вот, клянись, что ты меня никогда не оставишь.

И я поклялся не потому, что она об этом попросила. Я и сам не мыслил жизни без нее.

В середине мая Эле исполнилось четырнадцать лет. Мы с ней, якобы, уходили в школу, сами же запирали наши сумки в сарае и убегали на холмы по единственной дороге наших ранних открытий. Однажды мы ушли особо далеко. Степь преобразилась, цвела сон–трава. Такие маленькие разноцветные тюльпаны. Только в это время года трава здесь и зеленела. Мы сидели на траве, и Эля плела венок, а я рассматривал ее и мне казалось, что никогда не насмотрюсь на нее. Дотронувшись пальцем до ее брови, провел вдоль и сказал: