Золотой медальон - Марта Шрейн

— Иди, грейся!

— Ах! Мои валенки на печи, они горячие, — спохватилась мать и бросилась переобувать Элю.

Иван Иванович, согревшись и разглядев продукты на столе, с удивлением посмотрел на меня. Он уже догадывался, чем я занимаюсь в свободное время. Но натолкнулся на мой взгляд, который ответил ему: «Да, краденое».

Он грустно сказал матери:

— Жаль, шампанского нет на столе.

Мать тут же достала деньги и, пересказав историю появления их, попросила:

— Как согреетесь, сходите вдвоем с Аристархом Андреевичем в магазин. Купите, что посчитаете нужным. Люди уже старый год провожают. Слышите, поют. И нам пора за стол.

Иван Иванович отнес Лидии записку, в которой сообщал: «Элю привез. Мы все у Элен». Затем, безобидно усмехнувшись, изрек про жену:

— Не вернется она сегодня домой. Знает, кроме черствого куска хлеба, да двух луковиц, в доме ничего нет. Где–нибудь будет гулять Новый год. Но обязательно с того стола нам что–нибудь принесет.

Это были странные проводы Старого 1953 года. Они запомнились мне еще и потому, что как мне показалось, что взрослые хотели все лишения и невзгоды оставить в прошлом году и навсегда. Только не верилось им в это.

Иван Иванович налил и нам с Элей в стаканы коньяк, который едва покрывал донышко. Взрослым налил водки. Шампанское оставалось для встречи Нового года. Мать первая подняла свой стакан и сказала:

— За вашу с внучкой встречу, Иван Иванович, и за вас Аристарх Андреевич, чтобы всем нам хоть немного повезло в Новом году.

— Спасибо, — отозвался Иван Иванович и погладил Элю по голове, потом за плечи привлек к себе.

Мы все выпили. Эля ела колбасу, призналась, что впервые в жизни и уплетала ее с хлебом за обе щеки. Я подвинул ей тарелку с кусками шоколада. Она не знала, что это такое. Узнала и очень удивилась, что это шоколад, да еще в таком количестве.

— Можно попробовать? — спросила она меня.

— Конечно, — ответив, положил перед ней кусок размером со сто грамм и, взяв другой, стал его кусать.

— А еще его можно в кружке нагреть и он растает.

— Нет, мне лучше его грызть, — ответила Эля и вонзила свои, еще не совсем взрослые зубы, в кусок шоколада и запачкала губы.

Странно, но мне захотелось слизать с ее губ шоколад. Кажется, я немного опьянел, и потому у меня появилась такая странная мысль. Еще ощущение того, что Иван Иванович привел Элю мне в качестве Новогоднего подарка. И, сидя рядом с ней, любовался «своим приобретением». Поскольку мы оба занимали угол стола, у меня появилась возможность разглядеть ее профиль. Мне хотелось погладить ее тонкую, как крыло птицы, бровь, потрогать косу. Ну, просто тянуло к «своей игрушке» изучить. Кто–то внутри меня, новый говорил мне: «Этого нельзя делать». и волновал мне кровь.

Элю стало морить в сон. Заметив это, мать отвела ее на свою кровать. Девчонка тут же уснула и проспала наступление Нового года.

Мать налила мужчинам еще водки со словами:

— Иван Иванович, вас проморозило насквозь. И не надо никаких тостов. Выпьем просто так, за то, что живы, есть вино, еда, друзья и главное наши дети.

— Нет, надо, Элен! — возразил Иван Иванович и, подняв стакан, произнес, — За самую прекрасную женщину. За вас, Элен. Вы мое единственное светлое единственное пятно в жизни.

— Но, но! Не только Ваше, — возразил Аристарх.

Старый год плавно перешел. В Новый 1954‑й. Эля сладко спала, и будить ее не стали. Иван Иванович разлил по стаканам шампанское, а мне сказал:

— А вам, юноша, только капельку, чисто символически, вам достаточно.

Мы пожелали друг другу счастливого Нового года. Мать взяла гитару и, к моему изумлению, сыграла на ней что–то грустное, мне не знакомое и очень хорошо. Потом несколько романсов к ряду. Я понял, она вспомнила о моем отце.

— Мама, я не знал, что вы так хорошо играете на гитаре? — удивился я.

— Играла, сынок, и на гитаре, и на рояле, и пела не плохо, а танцевала так, что твой отец не удержался и побежал за цветами. Но все это в прошлой жизни. Я еще и наглядеться на твоего отца не успела, а его уже отняли у меня, — и тяжело вздохнув, передала мне гитару. Потом обратилась к Ивану Ивановичу:

— Ну, а мать Эли, она–то как потерялась? Погибла в Ленинграде? Впрочем, если вам тяжело об этом говорить, не надо.

Меня клонило ко сну, и я побрел к своей кровати, и лег поверх одеяла, не раздеваясь. В полудреме услышал, как Иван Иванович с горечью ответил матери:

— Я, мирный человек, ученый. Не думал, что воевать придется, что озверею до такой степени, и в упор убью человека, верней человекоподобного. Да не на фронте, а в квартире собственной дочери. Бедная моя девочка! Мне нужно перед кем–нибудь излить душу. В этом вы, Элен, правы. Но простите меня, я не вовремя, праздник все–таки.

— Да, пожалуйста, Иван Иванович, мы слушаем. Говорите обо всем, что на сердце накипело, — попросил Аристарх.

А мать ласково тронула его за локоть:

— Говорите.

— Нет, не подумайте, что я раскаиваюсь. Если бы этот гад вдруг ожил, или оживал, я бы его раз за разом расстреливал. Внучка моя сироткой настрадалась из–за него. Отец ее погиб в 41‑м году. А у ее матери, моей дочери, хранились все наши фамильные драгоценности, а их было не мало. Отец мой был купцом первой гильдии. Прадед еще со знаменитым Афанасием Никитиным «За три моря ходил». Из самой Индии понавез украшений. После революции нас уплотнили, и я оставил себе кабинет. Он был большой, а камин посредине стоял. Вот туда я все замуровал. Жена моя поехала навестить своих родителей и по дороге заразилась тифом. Так я остался на руках с двухлетней дочерью. Трудно было. А в 1939 году ей исполнилось восемнадцать, и встретила она на своем пути хорошего человека. Да прожила с ним только до начала войны, когда он погиб. И голод доченька моя пережила бы. Всех драгоценностей хватило бы до конца блокады. Но к несчастью заболела двусторонним воспалением легких. Соседка Вера врача ей вызвала. А приехали вороны–ликвидаторы. Такие стервятники. Человеческую жизнь ни во что не ставили. Только бы мародерствовать на законном основании.

Я слышал, как Иван Иванович всхлипнул. Но потом продолжил:

— Эля–то еще грудничок была. Этот чекист–фашист велел дочь мою на носилках в мороз на улицу вынести да там, на снегу, оставил ее замерзать. Соседке ее, Вере, отдали ребенка. Написали записку, куда отвезти, в какой приют и она уехала. Приехала часа через три, а доченька моя все еще лежит на носилках, где ее оставили. Потом машина–труповозка подъехала, ее туда и погрузили.

— Иван Иванович, не нужно больше тяжелых воспоминаний, — попросила мать, но тот продолжал:

— Нас ученых записали в добровольцы и отправили воевать под Ленинград. Через год мне дали отпуск на два дня. Я к дочери, а двери не открывают. К соседке Вере, она мне все и рассказала. Внучку мою в приюте она навещала, пока сама не устроилась туда няней работать. На днях их должны были эвакуировать в тыл, куда, Вера не знала. Навестил я мою маленькую Элю, переночевал у Веры. А утром она на работу собирается, и я ухожу вместе с ней. Она в одну сторону, а я в другую. Зашел за угол, подождал, когда она из вида скроется, и вернулся. Стучу в дверь своей квартиры. Верней квартиру дочери, потому что перед самой войной мне отдельную квартиру, как ученому, выделили. Дверь открывается и стоит он, гад, в кальсонах. Спрашивает: «Вам кого»? Молодой, мордатый, сытый и говорит:

— Хозяин квартиры, погиб, дочь его умерла, а ребенок — в приюте. Теперь нам с женой выделили эту квартиру. — И еще утешает меня, — Ничего, отец, немцы нам за все ответят, потерпи.

После этих слов я подумал: «Хорошо все валить на неприятеля, а сам–то ты не фашист?».

Смотрю, камина нет, где драгоценности хранились.

— Да, — поймал он мой взгляд. — Мешал камин, мы его разобрали. — И эта сытая морда глаза отводит.

— А где же жена ваша? — спрашиваю его.

Отвечает:

— На работу побежала. И я уже тороплюсь, извини, машина сейчас за мной приедет.

Я ему в ответ:

— Стой, где стоишь, большевицкая сволочь. Вот тебе за дочь и за внучку.

И спустил в него всю обойму из трофейного пистолета. Мне было все равно, что со мной будет. Вышел из дома, никого. Тихо. Только где–то слева мотор слышен. Я вправо и снова за угол. Не далеко ушел, перешел улицу и уже оттуда наблюдал, как труп этого мерзавца выносили из подъезда накрытого с головой простыней. Только тогда мне полегчало.

Иван Иванович посмотрев на кровать, где спала его внучка, продолжил:

— Предки заработали блага, чтобы потомкам жизнь облегчить. А она, моя Эля, теперь сирота, голодная, раздетая и разутая. Ладно, валенки подошью ей. А весна придет, во что я ее обую? Может зря сорвал ее из приюта?

— Не зря, Иван Иванович, — тихо отозвался я, — у меня есть еще деньги. Сразу после праздников пойдем все вместе обувь покупать. Нам всем ботинки, и калоши к ним, а маме и Эле — полуботиночки и боты.