Моё настоящее имя. Истории с биографией - Людмила Евгеньевна Улицкая

заграничной брачной карьеры: одна вышла за шведа, другая за чеха… Сейчас в бывшем коммунистическом питомнике расположился РГГУ.

В местах моего детства география не отделена от истории, а история от биографии. В районе Миус и близлежащих улиц, в частности, Лесной улицы, располагалась когда-то огромная дровяная торговля. Сюда привозили лес в разных видах – и для отопления домов, и для строительства. Я помню последний дровяной склад возле Котяшкиной деревни. Начальствовал там старый огромный еврей по фамилии Купершмит – он приходил к моему прадеду обсудить животрепещущую проблему сватовства: у него была такая же огромная, как он сам, дочь, которую давно пора было выдавать замуж, но не находилось охотников… Нет дровяного склада. Нет Котяшкиной деревни. Но еще доживает свою поникшую жизнь Миусский скверик. Уже без фонтана, без карликовых японских акаций на газонах. Ушла Москва, которую мало кто помнит.

Любить Москву все труднее и труднее: моя детская родина почти полностью разрушена. В современном городе не нужны больше москательные и керосиновые лавки, дровяные склады и столетние магазины с кафельной бело-синей плиткой, как в Филипповской булочной или в Курниковом магазине. Не нужны и не возможны. Все заменил супермаркет. Многоэтажка. Спортклуб вместо дворового катка. Нет ни стекольщиков, ни прачек, нет дворников и старьевщиков. Но есть работники ЖКХ и магазины секонд-хенд. И нас, старых жителей Москвы, тоже уже почти нет.

Лоскуток

Почему, собственно, лоскуток? Потому что это была существенная часть жизни. Даже не углубляясь в то обстоятельство, что и сама жизнь наша того времени представляла собой большое лоскутное одеяло, на основном фоне краснознаменной марксистско-ленинской истины стояли заплаты разного цвета: от черно-буро-малинового до черного.

На столе еще присутствовали серебряные ложечки, свидетели какой-то мифологически богатой прошлой жизни, в чулане стоял сундук, в котором хранились изношенные странные вещи из прошлого: остатки чьих-то гимнастерок, мундиров, кружевных панталон и даже веер из страусовых перьев… Главным предметом, который не утратил смысла, а, напротив, занимал центральное место в жизни, была швейная машинка “Зингер”, подаренная на свадьбу бабушке в начале 1917 года. Эта кабинетная машинка стоит по сей день в моей квартире, а в ее ящичках – нанизанные на суровую нитку колечки пуговиц, от перламутровых крохотных до “пальтовых”, с виду роговых, лежат наборы иголок, резинки, тесьма, ленточки, кой-какие лоскутки и, конечно, инструменты для починки и ухода за этой самой машинкой, которая – на моей памяти и с моим участием – умела, постукивая, шить ткани самой разной толщины, от батиста до кожи. Надо было только покрутить одно маленькое колесико, и она мгновенно перестраивалась под нужное усилие.

Были годы, когда эта машинка была кормилицей семьи. Когда семья уехала в начале войны в эвакуацию, машинка поехала с бабушкой. И они – бабушка и машинка – там шили “на людей”…

Ко времени, когда семья вернулась в Москву из эвакуации, а дед уже вернулся из лагерей, относятся мои самые ранние воспоминания. Пол в большой комнате, еще не поделенной перегородкой из-за прироста семьи, был завален обрезками розовато-белой ткани сорта дамаст. Бабушка занималась рискованным нелегальным бизнесом, и самым страшным для нее было слово “фининспектор”. Он мог нагрянуть и арестовать за этот незаконный промысел. То обстоятельство, что она была советской служащей, работала бухгалтером в музыкальной школе за маленькую зарплату при большой семье, ее бы не спасло…

Из розовато-белого дамаста бабушка шила изумительные и устрашающие своими размерами предметы, жесткие от густой строчки вдоль и поперек. Это была “сангалантерея”, бюстгальтеры и затейливые “грации” бабушкиной собственной конструкции, то есть кроя. Очередь из полнотелых дам, и не простых теток, а певиц из самого Большого театра, которые в те годы были все как одна шестипудовыми, не иссякала. Бабушка затягивала безразмерные груди в треугольные колпаки, а не в общепринятые шестиугольные “чашечки”, выстроченный перед грации подбирал живот, отгоняя жир в бока, а сзади была шнуровка, которая держала телеса в уплотненном состоянии… А лоскутки дамаста падали со стола на пол, а я их собирала…

Это преамбула к рассказу о том, как одевались мы, женщины того “золотого века”, и как одевали меня. Скажу сразу – очень хорошо. Отлично! Первый класс!

Я помню мои наряды приблизительно с трехлетнего возраста. Одна из первых фотографий – я с прабабушкой Соней, которую и помню только благодаря этой фотографии. Я в вязаном платье, которое привезла мне бабушкина сестра из Риги, году, я думаю, в 46-м или в 47-м, когда Латвия уже перестала быть буржуазной, но еще не разучилась производить красивые вещи. Розово-лиловое, с бомбошками на вороте платьице… Это была одна-единственная “готовая” вещь, все прочее – самодельное, главным образом из старья…

Общая схема жизни была такова: изношенное бабушкино пальто, “зимнее” или летнее, “пыльник”, распарывали, стирали и утюжили. Получались прекрасные куски очень качественной ткани, которую иногда “перелицовывали”, то есть шили из нее совершенно новую вещь, но уже изнаночной стороной наружу. Обычно эта новая вещь, если речь идет о пальто, переходила к моей маме, которая ростом сильно уступала бабушке, так что кроить из большого маленькое не составляло проблемы. Проблема заключалась в другом – как ловко и незаметно заменить, скажем, изношенный локоть или борт. Нет, нет, я не буду рассказывать о тонкостях кроя. Скорее, это о судьбе бабушкиного пальто, которое становилось маминым, но это не было последней точкой его биографии. Этому пальто предстояло еще послужить и мне. Вещи, из которых я вырастала, посылали в город Ленинград, где жила одинокая родственница с дочкой, которая была года на три меня моложе. Так что окончательно донашивала вещь, видимо, она.

У меня есть школьная фотография года пятьдесят четвертого, не позже – в 1955 году школы “слили”, и моя женская стала “двуполой”, и с этого времени в классе появляются кое-какие мальчики, все в серых формах – именно в тот год ввели формы для мальчиков, типа гимназических. Но на этой фотографии я среди девочек, на улице возле школы, представлена в зимнем пальто реглан с кроликовым воротником. Точно, это пальто было переделано из папиного… Женщины крой плеча реглан тогда почти не носили. Слово даю, это очень элегантное пальто. Мои первые брюки, вернее, брючный костюм, тоже были произведены из папиного изношенного костюма. Это год пятьдесят шестой, я думаю, и девочка в брюках в то время выглядела, с одной стороны, экзотически, с другой – глубоко оскорбляла общественный вкус. Но в те годы мне это нравилось…

Возвращаюсь к лоскуткам. Где-то в недалеком пригороде был магазин, куда изредка ездила