Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

и выявляет дополнительные факторы, которые определяют, происходят ли революции вообще, а также когда и где они происходят. И самое важное: поскольку в центре его внимания находятся так и невозникшие, провалившиеся и зашедшие в тупик революционные движения, он выявляет множественные контингентные пути и выделяет те аспекты организации и потенциала государств и организации и классовой структуры элит, которые повышают или ограничивают согласованность и эффективность движения.

Модель Гудвина во многом отличается от модели Скочпол, поскольку он изучает другие разновидности обществ. Во всех рассматриваемых им случаях важную роль играют внешние силы, которые подрывают режимы, даже несмотря на отсутствие военных поражений, имевших центральное значение в трех социальных революциях, анализируемых Скочпол. Поскольку все государства, которыми занимается Гудвин, зависели от великих держав, их внутренняя динамика отличалась от той, что имела место при старых режимах во Франции, России и Китае. Впрочем, в разбираемых Гудвином случаях внешние геополитические и экономические силы играют важную роль благодаря влиянию, оказываемому ими на государства и элиты, которые жили и боролись за положение внутри этих государств. Изменения, касающиеся формы и потенциала государства и структур элит, стали в свою очередь решающими при создании благоприятных перспектив для революционных движений (либо для их поражения).

Застой, отсутствие новых мер внешнего давления или внутреннего изменения создали в одних странах долговременные репрессивные режимы, а в других фатальное объединение «вооруженных сил инфраструктурно слабых государств, применявших неизбирательное насилие» (Goodwin, 2001, р. 217), что позволило революционным движениям и дальше на протяжении десятилетий рекрутировать последователей, готовых сотнями тысяч идти на смерть. Сила предложенной Гудвином модели проистекает не только из того, что он вслед за Скочпол уделяет большое внимание государству; она также обусловлена той тщательностью, с которой он выявляет моменты, когда создавались открытые структурные возможности для того, чтобы революционные движения могли предпринимать эффективные действия, в редких случаях достигавшие победного конца и чаще приводившие к поражению, а в других случаях способствовавшие развязыванию продолжительных гражданских войн, в которых в конечном счете побеждали репрессивные государства.

Подобным же образом Джеффри Пейдж (Paige, 1975) обнаруживает, что по всему третьему миру в 1948–1970 годах (годы, по которым он собрал данные) крестьяне были озлоблены и выступали против тех, кто над ними господствовал. В большинстве стран, недавно получивших независимость, крестьяне и сельскохозяйственные работники не добились успеха в смене эксплуататорских механизмов землепользования и вынуждены были довольствоваться тем, что Пейдж называет «движениями за аграрную реформу в сфере сбыта продукции» (agrarian reform commodity movements) или «движениями за аграрную реформу в сфере труда» (agrarian reform labor movements). В ряде случаев крестьянам удавалось устроить «агарные бунты <…> кратковременное интенсивное движение, нацеленное на захват земли, но не имеющее долгосрочных политических устремлений», но потом, даже в случае успеха, крестьяне «снова впадали в политическую апатию» (Paige, 1975, р. 43). Аграрные революции, которые могут быть либо социалистическими, либо националистическими, встречаются чрезвычайно редко. Притом что пейджевское определение революции несколько отличается от определения Скочпол или Гудвина, фундаментальную причину революций он тоже видит в развале правящего режима (в его случае ключевыми правителями выступают региональные аграрные правящие классы, которые необязательно являются государственной элитой или общенациональным правящим классом).

Сравнив экспортные сектора сельского хозяйства, Пейдж приходит к выводу, что аграрная революция становится возможной при распаде только определенных, специфических классовых и государственных структур. Также, подобно Скочпол и Гудвину, Пейдж сознает явную связь между уязвимыми сторонами старого режима, той разновидностью бунта или революции, которая развивается из этих слабых мест, и тем новым режимом, который создается этим бунтом или революцией. В отличие от Скочпол и Гудвина, Пейдж меньше интересуется геополитической динамикой, которая, возможно, могла бы ослабить государства или аграрные правящие классы. Он прямо связывает аграрную классовую систему с революцией, хотя и допускает, что в сельскохозяйственном регионе классовые отношения могут быть нарушены или трансформированы внешними политическими событиями на государственном уровне, происходившими вблизи объектов горнодобывающих или промышленных отраслей, или идеологически (а зачастую религиозно) мотивированными социальными движениями. Сосредоточение Пейджа на аграрных экспортных отраслях позволяет ему (1) объяснить, почему большинство революций и восстаний, случившихся после 1945 года, начались именно в этих отраслях стран третьего мира, (2) обнаружить структурные факторы, отвечающие за революционную силу крестьянства в ряде стран, и (3) объяснить, почему жертвами революции становятся только некоторые правящие классы, а не большинство[8].

Крестьяне и прочие протестующие не дураки и не самоубийцы. Они не присоединяются к схватке, в которой, как они знают, им не победить. Революции начинаются, когда государства проявляют слабость и когда правящие элиты разделены. Бывает, что революционеры ошибаются в расчетах. Чаще всего это происходит, когда на локальном уровне элиты выглядят слабыми, и протестующие, которым не хватает доступа к информации об остальной стране, ошибочно принимают местную специфику за общенациональное состояние дел. Хун (Hung, 2011) обнаруживает, что такое происходило снова и снова, когда китайские крестьяне в XVIII — начале XIX века нападали на землевладельцев или сборщиков налогов, после чего их сокрушали, так как провинциальные элиты или национальное правительство поддерживали свою способность мобилизовать вооруженные силы на борьбу с локализованными восстаниями. Впрочем, когда в начале XX века китайское государство ослабело, а элиты разделились, крестьяне смогли свергнуть режим. Благодаря тщательно проделанному анализу динамики крестьянских протестов и бунтов Хуну удается показать, что факторы, отвечающие за наличие первого, не предсказывают обязательного появления последнего. Проводя различие между протестами и революцией, он получает возможность выявления тех нечасто складывающихся условий, при которых происходила эскалация протестов и при которых они амальгамировались в бунты, кульминацией которых стало Тайпинское восстание и две революции XX века, притом что результатом других протестов были в основном государственные репрессии, спорадически сочетавшиеся с малозначительными уступками.

Английские крестьяне XVI–XVII веков в ходе своих оппортунистических восстаний в целом действовали более метко, избирая мишенями графства с разделенными элитами и восставая в моменты, когда у местных элит был конфликт с короной. Когда крестьяне, ориентируясь на устаревшие новости о местных размежеваниях или распрях с королем, выступали, упустив верный момент для действия, их восстания легко подавлялись властями графства или при помощи королевских войск (Lachmann, 2000, р. 180–185; Лахман, 2010, с. 330–339; Charlesworth, 1983).

Мы поймем важность государства и необходимость измерения степени единства элит и точной оценки движущей силы, стоящей за их отношениями, если сосредоточим внимание на недостатках одного из шедевров исторической науки «Великого страха 1789 года» Жоржа Лефевра (Lefebvre, [1932] 1973). «Великий страх» был переломным событием Великой французской революции. По Франции расходились волны слухов (главным