Сны Черного Короля - Алекс Надир

Но спать – не спалось.

Промаявшись еще около получаса, снова взялся за телефон.

Захотелось позвонить Компотниковой.

Захотелось сказать нечто такое, чтобы мадам знала – я о ней не забыл.

И пока выщелкивался номер, в голове даже составился план. Сжатой, но весьма прочувствованной речи. Однако когда я услышал «алло», язык самостоятельно понес такую околесицу, от которой мне самому едва не сделалось дурно.

Звучало это так:

– Огромно зло! И гуляет оно по земле нашей, сея вражду непримиримую и подлость мелкопакостническую. Но близко, близко возмездие! Ибо отделилось уже небо от земли, как отделилась земля от неба. Сверкают мечи, несется как вихрь боевая конница. Близится час расплаты!

Потом, подумав немного (хотя слово «подумав» в данном контексте – явное преувеличение), присовокупил:

– Кон мунтерас ден энзиспорциус! Маллеус, маллеус малефикарум!..

Татьяна Александровна сказала: «а».

Но это было не то «а-а…», которое произнес я чуть раньше в разговоре с Бабаховым. В отличие от моего «а-а…», означающего растерянность, ее «а» выделялось прежде всего резким обрыванием на конце – так бывает с человеком, когда тот испытывает шок.

Повторив для верности «Маллеус малефикарум!» еще дважды, я оборвал связь.

Сказать, что шок не затронул меня, было бы в корне неправильным. Добрую минуту я сам простоял без движения, внимательно изучая зажатую в руке телефонную трубку, как бы пытаясь с ее помощью разгадать тайну непроизвольно выброшенных слов. Что самое главное – девять из десяти: я знал когда-то эти слова! Но вот в какой именно временной плоскости располагалось это «когда-то» – не помнил. Словно из темных глубин подсознания выплыло нечто определенно важное для меня; выплыло – и тут же исчезло.

Впрочем, мое самочувствие вскоре нормализовалось. И хотя тайное так и осталось непознанным, сам факт, что удалось услышать такую реакцию Татьяны, утешил. Довольный, я снова забрался под одеяло.

И уже лежа… потряс головой, не забыв высунуть отклоненный чуть влево язык.

Похоже, я приобрел дурную привычку.

6

Федосей Бабахов был душкой.

Такое, по крайней мере, складывалось впечатление, когда я, периодически включая свой телевизор, заставал Бабахова там. Молодой, вечно подтянутый и красивый. Бодрый и жизнерадостный. Мягкий чарующий голос, превосходные зубы, светские манеры, прямой ясный взгляд. В меру застенчив, тактичен, робок и чуть фамильярен одновременно. Душа любой компании и любимец публики. «Ой, какие очки!», «Вы видели, у Федусика сегодня новая прическа!» – сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное; причем слышать это в кругах, имеющих между собой, надо сказать, достаточно мало точек социального соприкосновения.

Словом, Бабахов был популярен.

И не просто популярен: Бабахов в какой-то мере был КАЖДЫМ ИЗ НАС. Когда он смеялся – возникало ощущение, что вся страна смеется сейчас вместе с ним. Если вдруг чем-нибудь огорчался, казалось, вся страна делает то же самое. Иллюзия слияния воедино индивидуального и массового была порой настолько прочна, что я не раз задавался вопросом – что это? Популярный ли это телеведущий являлся собственностью общества, создавшего его на определенном витке своего развития? Или же данное общество было лишь результатом бабаховского психического отражения?

Я, впрочем, проспал: будильник зазвонил на двадцать минут позже, вследствие чего мое прикосновение к стеклянной двери огромного здания телецентра совершилось в девять ноль пять.

Меня по этой причине не ждали. И мне – чтобы свидание состоялось – пришлось вначале вызвать по местному, а после и дожидаться некрасивую задастую бабенку, посланную Бабаховым и долженствующую к нему отвести. Бабенка большую часть нашего маршрута смотрела на меня зло.

Мы поднялись на шестой этаж, затем прошли по длинному коридору и уткнулись в железную дверь.

– Там, – сказала бабенка, и еще раз (скорей всего, на прощание) зыркнула своими крысиными глазками. – Не размусоливай…

Бабахов был действительно там. Он грациозно, в позе роденовского мыслителя, сидел перед зеркалом за столом и, кажется, думал. На нем в настоящий момент была черная шелковая рубаха: с большим красным воротом и расстегнутая на три пуговицы сверху; в образовавшемся треугольнике можно было увидеть массивную серебряную цепь. А также медальон – по форме весьма даже загадочный.

Ниже шли светло-синие, по моде потертые джинсы.

Заметить шедшее ниже джинсов я не успел – услышав скрип открываемой двери, Бабахов строго повернулся на звук. Затем… увидел меня. Затем будто бы оживился: это нашло свое выражение в необъяснимом блеске голубых глаз и последующих, более чем непонятных движениях. Федосей вскочил резво на ноги, к чему-то и как-то по-собачьи прислушался, после, немножко согнувшись, полубоком подбежал, а лучше сказать подскакал ко мне и глянул на меня, а лучше сказать в меня, так, точно мое лицо являлось сейчас телекамерой:

– А может быть, смерть Антона – его последнее послание нам? Может быть, он сознательно шел на это, чтобы донести до всех нас, что с обществом что-то не в порядке? Давайте задумаемся…

Видимо, на лице у меня отразилось относительное подобие ответа, – Федосей в мгновение сник и в сердцах отмахнулся.

– Сам знаю, что хреново. Вечно эти концы! То ли дело начала, да? Базу принес?

Я сказал нет.

– Хреново… Вечно эти концы… Почему нет?

– Дома забыл, – подумав, сказал я.

– Дома забыл?! – перекособочив лицо, проскрипел Бабахов. – Лучше бы ты голову дома забыл: я б на ее место свою жопу поставил. Все одно на глаз незаметно.

И он громко заржал, видимо удовлетворенный глубиной своей шутки.

Я сделал вид, что обиделся.

– Не обижайся. На правду нельзя! – докторально изрек собеседник. – Когда принесешь?

– Ну… завтра, – промычал я.

На этот раз Федосей откинулся немного назад и посмотрел тонко оценивающим взглядом, длившимся, наверно, с десяток секунд…

– Жопа ты с ручкой!

Потом, видно, захотел что-то добавить. Я сделал такое предположение исходя из того, что губы Федосея подготовительно зашевелились. Однако звук изо рта не пошел: дверь в гримерную (я так понимал ее назначение) в этот момент приоткрылась, и в возникшем пространстве образовалось лицо.

Это было лицо девушки – «мать-одиночка, тридцати лет, строящая карьеру исключительно внепостельно», почему-то подумал я, едва посмотрел.

– Федосик, у нас две беды! – запальчиво объявила мать-одиночка.

Федосик принял вид мученика.

– Ка-ки-е?

– Красноштанов из «Замочной скважины» – (мне никогда, кстати, не нравилась эта передача) – звонил. Сказал, что не сможет присутствовать. И слез нет.

– Как это нет? – Бабахов сделал удивленные и ужасные глаза одновременно.

– Публика не для того шоу. Плакать-то плачут, но, глядя на них, смеяться, право, больше хочется. Честно!

– Смеяться нельзя, – Федосей философски почесал в затылке. – Ты меня, Люсьен, ей-богу, когда-нибудь в могилу сведешь. Запись через двадцать минут, а у вас сплошные накладки. Тренируйтесь, тренируйтесь!.. С Красноштановым что?

– Уехал… из города… – начала было она, но взгляд Федосея с каким-то намеком остановился на мне.

– Эй, чудо, ты плакать душевно умеешь?

– А как это… душевно? – не понял я.

– А так, чтобы морду твою на всю страну показать было не стыдно. Вот как!

Я скорбно признался, что не умею, на что Бабахов кисло скривился. Впрочем, особенно, кажется, не расстроился: через какую-то минуту они вместе с Люсьен на достаточно высоких нотах обсуждали проблему, возникшую с Красноштановым.

– А я тебе еще и еще говорю, этому гаду подобные кренделя не раз боком выйдут! Я ему устрою веселую жизнь. Когда к нему извращенец на запись не пришел, кто своего дал? Я дал! Он заплатил за него? Хрен! Я обиделся? Да ни тени! А теперь у меня к нему просьба. И что? Из города, хрыч старый, умотал? Вот пусть на себя и пеняет!

– Да у него же командировка, – встала на защиту Красноштанова Люсьен. – Его от первого канала послали…

– Когда приедет, я его лично на третий пошлю. И что теперь делать прикажешь? Сама, может, снимешься? Он там по сценарию кто?

– Близкий друг.

– А-а… – Бабахов как будто смягчился. – Найди кого-нибудь. Текст вроде несложный. Если на часик попозже начнем, то и у обезьяны должно от зубов отскакивать.

– Кого, Федосей?

– Боже! – Федосей театрально заломил руки. – Мало их тут, что ли, ошивается? Позвони этой… как ее? с собачачьего шоу. Она с Антохой как-то пила. И давай – в темпе, в темпе!

Люсьен послушно кивнула и порхнула к выходу.

– Да, и половые поправки в текст внести не забудь!

Видимо, в качестве разъяснения Бабахов повернулся ко мне:

– У нас тут случается. То, цветочки вручая, юбиляра с ведущим по незнанию перепутают, то еще какой-нибудь номер отколют. Помню, попросил на днях одного полчасика покривляться. Так он слова, молодец, выучил, а мозги-то, видать, дома оставил. Встает в положенное время и с важностью такой говорит: «Я как ведущая передачи «Час с Наташей Пурьевой» ответственно заявляю…» Дебилы, прости Господи! Жрать-то хотят, а пять-шесть слов местами по смыслу переставить – нет, это сложно.